Забава поднялась с ковра, зашуршала в темноте одеждой.
Все еще задыхающийся Свет сообразил наконец, что все окончилось.
Оставалось привычно наложить обратное заклятье, чтобы придать корню нормальный вид, и привычно отправиться под душ. А потом привычно лечь спать – в одиночку. А как хотелось, чтобы рядом устроилась Снежана…
Обратное заклятье не требовало сложных манипуляций – задействуется лишь язык да взметнувшиеся вверх руки с танцующими перстами.
Свет горестно вздохнул, сотворил акустическую формулу заклинания, взмахнул руками. Ствол послушно уменьшился, обмяк, повис. Можно было отправляться в ванную.
Забава все еще шуршала, борясь во мраке с непослушной одеждой.
Могла бы и огонь зажечь, недовольно подумал Свет. Коли так справиться не способна…
Он нетерпеливо переступил с ноги на ногу и снова прислушался, на этот раз к себе. Странно, привычный шорох Забавиных тряпок на сей раз вызвал в нем странную истому. Душа словно скукожилась, а потом развернулась во всю ширь. Истома рождалась в левой стороне груди, под соском, волной катилась по телу. Вот она достигла самого низа живота. Откликнулись внутри какие-то мышцы. Запнулось о неведомую преграду едва-едва успокоившееся сердце. И Свет почувствовал, как его обвисший корень вновь начал расти.
Забава продолжала шуршать, и всякий ее шорох отзывался у Света стуком в висках. Корень неудержимо поднимался, не было в подлунной сил, способных его остановить. Разве лишь вновь шептать да махать руками. Но ведь я не накладывал на себя инициирующего заклятья…
Впрочем, стало уже не до заклинаний.
Его бросало то в жар, то в холод. Потом холод исчез – остался один жар.
Перед глазами заплясали цветные пятна, и Свет зажмурился.
А корень воздвигся во весь свой рост.
Забава как будто почуяла происходящее с хозяином, перестала шуршать, затаилась во мраке. Лишь становившееся все более бурным дыхание выдавало ее присутствие в спальне.
Цветные пятна по-прежнему кружились в неудержимом танце. Свет открыл глаза, потер ладонями виски. Не помогло – истома расширяла свои владения. Вот уже и ноги откликнулись, вознамерились убежать куда-то. И тогда он сделал шаг в сторону затаившейся девицы, коснулся чего-то обнаженного… кажись, руки… Забава и дышать перестала – то ли от нахлынувшего страха, то ли от необоримой смелости, но – как ни странно! – он прекрасно слышал стук ее вновь заколотившегося сердца. Словно бьющая в виски кровь прочистила ему уши…
И тогда он понял, что все-все-все изменилось; что чародей Светозар Сморода стал совершенно другим, незнакомым ему волшебником; что собственное открытие оному чародею впредь никогда не потребуется. Между ними словно искра проскочила. И, восхищенный и ошарашенный родившейся в нем неукротимой и незнакомой силой, подгоняемый раздирающей грудь истомой, он ринулся в новую – отныне больше не лживую – атаку. Теперь уже не на далекую Снежану – на близкие и неудержимо манящие прелести Забавы.
Разумеется, защитница и не подумала оборонять свою главную крепость. Правда, к полному удовлетворению Света, на сей раз не кинулась ему на шею; осторожно, словно не веря в реальность происходящего – или боясь вспугнуть бросившегося на приступ супротивника, – провела ладонями по его ланитам, по груди, по животу. А потом, когда он коротким движением десницы разодрал на персях ее любимое желтое платье, не менее удовлетворенно вздохнула и тут же выбросила белый флаг, сдаваясь на милость сударя победителя…
Свет спал и не спал.
Он ощущал спиной лежащее рядом девичье тело, горячее, аки грелка в зимнюю ночь, и доверчиво прижимающееся к нему своими упругими выпуклостями. Это было совершенно неиспытанное ощущение – досель Забава, получив от любодея желаемое, всегда спускалась в свою комнату, – и оно создавало в Световой постели какой-то странный уют, допрежь незнакомый, но оказавшийся восхитительно-приятным. Не надо было вставать и одеваться, не надо было выходить в коридор и снимать с лестницы отвращающее заклятье. Раньше, правда, он относился к этой необходимости с совершеннейшим равнодушием, но вот сейчас бы сии действия оказались бы совсем некстати. Хотелось просто лежать и ощущать всей кожей жизненосное тепло…
В то же самое время он отчетливо понимал, что прижимающаяся к его спине девица – отнюдь не та, что ему хотелось. Да, она прекрасна, да, она готова откликнуться на любое его желание, но будь здесь другая, уют сделался бы еще более странным и еще более восхитительным. Более
Одновременно ему казалось, что и он, и лежащая рядом Забава – лишь малая толика чего-то гигантского, радостного, прежде недостижимого и непозволительного… Ему казалось, что от него по всему миру протянулись некие скрытые от человеческого взора нити, легкие – подобно пушинке, – но прочные, как пеньковый канат. Словно он расположился в центре огромной паутины, и вся подлунная откликалась на его произволения – с восторгом, равнодушием, нежеланием. И с болью…
Вот одна из паутинок, протянувшаяся далеко-далеко, в целый мир, столь похожий и столь непохожий на Светову подлунную; в мир, лишь чуть-чуть тронутый счастьем и радостью, но до краев переполненный горем и злобой; в мир совершенно чужой, но созданный желаниями и нежеланиями самого Света; в мир, за который он несет безраздельную ответственность демиурга…
А вот другая. Она заброшена гораздо ближе, в город на сотне островов, в знакомый трехэтажный особняк с островерхими башенками и знакомую комнату с обоями цвета весенней травы. На постели под пологом спит хозяйка, одуванчик на буйном лугу, и паутинка прилепилась к ее душе… Да нет, чародей, не спит она вовсе – у спящей сердце не может стучать так гулко. Не спит она, чародей, – мечтает о ком-то желанном и недоступном, хорошо вам, брате, знакомом. И безутешно плачет от горя…
А вот и третья паутинка. Она протянулась совсем недалеко – но туда же, к скрытому под девичьей персью сердцу. Это сердце, правда, стучит размеренно и негромко – его обладательница спит, сопит себе покойно и удовлетворенно, безмерно счастливая и умиротворенная близостью своего ненаглядного. Но внутри у нее – то же горе, просто оно скрыто пока, отодвинуто напором недолгого блаженства, рожденного телесным наслаждением. Вот оно, в глубине девичьей души, Свет прекрасно его различает. Скоро блаженство исчезнет, и горе всплывет на поверхность, неподъемное, как река, и вязкое, как трясина… И нет возле нее солнца, способного высушить эту влагу, а выплакать не выплачешь – всей жизни не хватит… Как же она выносит такое?..
Широко раскинулась паутина, и Свет любовно перебирал трепещущие под перстами ниточки, одну за другой, одну за другой. Пока не коснулся незнакомой. На ощупь она представлялась абсолютно своею, близкою его душе, но, едва открыв глаза, он сразу обнаружил разницу.
Да, над миром раскинулась еще одна сеть, но сеть инородная, совершенно непохожая на Светову: его паутинки казались слабыми, гладкими и серебристыми, будто присыпанными мелким жемчугом – наверное, от горючих девичьих слезинок, – а те, чужие, шершавыми и густо-черными, словно вытканными из плотного ночного мрака. И от них исходили токи безмерной, чудовищной, нереальной силы.
Свет хорошо различал центр этой сети, но сколь не приглядывался, паука-хозяина так и не увидел…
17. Взгляд в былое. Лейф Солхейм.
Лейф Солхейм вырос в Клетке.
Учитель Андерс, правда, всегда именовал ее «комнатой», но Лейф предпочитал более точное словечко. В самом деле, как еще может называться помещение, из которого невозможно выбраться?.. Клетка и только Клетка!..
Итак, Лейф вырос в Клетке. Как детеныш зоосадовского льва (судя по прочитанным книжкам: в настоящем зоосаде Лейф никогда не был)… Возможно, в Клетке он и родился – альфар не помнил своего раннего детства, а потому не знал и собственных родителей. Ясно лишь одно: львом и львицей они не являлись. А жаль!..
