Хеншель борется с волнами. Ему осталось всего 70 метров. Внезапно он вскидывает руки и кричит: «Я не могу, не могу больше!» – и погружается под воду. Ему удается всплыть, но он снова тонет. Я прыгаю в воду, используя те 10 процентов энергии, что, надеюсь, у меня осталось. Наконец добираюсь до места, где видел Хеншеля в последний раз. Но нырнуть не способен, поскольку для этого мне нужно набрать в легкие воздух, а холод мешает мне сделать это. После нескольких безуспешных попыток я могу лишь вернуться к берегу. Если бы мне даже удалось зацепить Хеншеля, то я остался бы с ним в Днестре. Он очень тяжел, и такой груз был бы для меня слишком большим. Теперь я лежу в изнеможении на берегу, без сил и с глубокой печалью о моем друге Хеншеле. Немного позже мы произносим молитвы по нашему товарищу.
Карта испорчена водой, но я многое помню. Но как далеко мы находимся за русским фронтом? Есть у нас шанс, что рано или поздно мы выйдем к румынам? Я проверяю оружие – у меня револьвер калибра 6,35 мм с шестью патронами, у капрала – калибра 7,65 мм с полным магазином. Ефрейтор потерял свой револьвер в воде, у него только сломанный нож Хеншеля. Мы отправляемся в путь на юг с этим оружием в руках. Расстилающаяся перед нами равнина знакома нам по полетам в воздухе. Деревень здесь мало, в 50 километрах на юг находится дорога, идущая с запада на восток. Я знаю на ней две станции – Балта и Флорешти. Даже если русские сделали глубокий прорыв, можно считать, что здесь нет противника.
Время примерно три часа дня, солнце стоит высоко на юго-западе и слабо освещает наши лица с правой стороны. Сначала мы направляемся в долину с относительно высокими холмами по сторонам. Я призываю к осторожности. Нам следует избегать населенных мест. Каждому поручается сектор для наблюдения.
Внезапно дает знать о себе голод. До меня доходит, что я весь день не ел. Это был восьмой вылет, и для еды между вылетами времени не хватило. Мне требовалось написать и отправить рапорт после каждого вылета, а также получить по телефону инструкции для следующего задания. В это время самолеты заправлялись горючим и пополнялись бомбами. Экипажи получали возможность немного отдохнуть и даже перекусить, но я не мог к ним присоединиться.
Думаю, мы шли около часа; солнце начало заходить, а одежда – сильно холодить тело. Вдруг я что-то замечаю впереди, но поначалу боюсь ошибиться. Нет, в самом деле, впереди, в тени от заходящего солнца, три фигуры. Они определенно заметили нас. Возможно, эти люди лежали на животе за холмами. Это крупные парни и, без сомнения, румыны. Теперь я могу разглядеть их лучше. Тот, кто в середине, вооружен пистолетом-пулеметом. У его товарищей винтовки на плече. Автоматчик совсем молод; остальным примерно по сорок – возможно, это резервисты, они в коричнево-зеленой форме и приближаются к нам с некоторой опаской. Внезапно до меня доходит, что на нас нет формы и что наша национальная принадлежность совсем не очевидна. Я поспешно прошу капрала убрать свой револьвер и тороплюсь спрятать свой, пока румыны их не заметили и не открыли по нас огонь. Трио останавливается в 100 метрах и с юмором нас оглядывает. Я начинаю объяснять нашим союзникам, что мы немцы, совершившие вынужденную посадку, и умоляю их помочь с пищей и одеждой, говорю, что мы хотим как можно быстрее вернуться в наше подразделение.
Я говорю:
– Мы – немецкие летчики, совершившие вынужденную посадку, – и в это время вижу, как лица румын темнеют, а три дула направляются мне в грудь.
Тот, кто моложе, быстро хватает мою кобуру и вытаскивает оттуда револьвер. Они стоят спиной к солнцу. Я внимательно всматриваюсь. Серп и молот. Это русские. Я ни секунды не думаю о плене, только бегство. Шансов убежать – один из ста. Скорее всего, за мою голову в России назначена хорошая цена, и этих людей весьма щедро наградят. Но как я могу бежать? Я безоружен. Медленно оглядываюсь посмотреть, есть ли люди на берегу. Русские угадывают мое намерение, и один из них кричит: «Стой!» Я пригибаюсь, делая резкий поворот, и бегу прочь. Сзади раздается три выстрела; за ними следует непрерывная очередь из автомата. Я чувствую острую боль в плече. Парень с пистолетом-пулеметом попал в меня, двое других промахнулись.
Я несусь как заяц, зигзагами поднимаясь на холм. Пули свистят выше и ниже меня, справа и слева. Иваны бегут за мной, останавливаются, стреляют, снова останавливаются, снова стреляют. Только недавно я настолько сильно замерз, что с трудом переставлял ноги, но теперь бегу стремительно, как никогда в жизни. Я никогда не пробегал 400 метров за столь малое время. Кровь хлещет из плеча, в глазах темнеет. Я обогнал моих преследователей на 50–60 метров; пули свистят нескончаемо. У меня в голове единственная мысль: «Потерпел поражение лишь тот, кто признал, что потерпел поражение». Холм, кажется, никогда не кончится. Я продолжаю держать направление на солнце, чтобы иванам труднее было целиться. Но и меня самого слепит солнце, и я могу совершить какую-нибудь ошибку. Только что я уже совершил одну такую. Я наконец добираюсь до гребня, но здесь чувствую, что силы на исходе, и, чтобы расходовать их экономнее, решаю держаться вершины гребня – больше спуска вниз и подъема я не выдержу.
Здесь я с трудом верю своим глазам: с вершины холма ко мне бегут двадцать иванов. По всей видимости, они все видели и теперь намерены догнать раненого и уставшего беглеца. Моя вера в Бога колеблется. Зачем Ему понадобилось поначалу дать мне надежду на освобождение? Я ведь почти выбрался из этой абсолютно безнадежной ситуации, самой трудной в моей жизни. Как Он мог допустить, чтобы я оказался без возможности сопротивляться, лишенный последнего оружия – физической силы? Внезапно во мне снова возрождается стремление к свободе и к жизни. Я бросаюсь вниз с холма. Позади меня в 200–300 метрах бегут те, кто начал преследовать меня первым; новая партия бежит немного сбоку. Один из них остался караулить моих товарищей, что остались стоять, когда я побежал. Ищейки справа пытаются бежать вниз по холму параллельно с преследователями, чтобы перерезать мне дорогу. Впереди – перепаханное поле; спотыкаясь, бегу и какое-то время не смотрю на иванов. Я смертельно устал, от комка под ногами падаю плашмя и лежу неподвижно. Скоро наступит конец. Я могу лишь пробормотать проклятие, у меня нет револьвера, и потому я не могу лишить иванов радости захватить меня живьем. Я бросил взгляд в сторону красных. Они сейчас бежали по тому же полю и потому вынуждены были смотреть себе под ноги. Так они пробежали около 15 метров, прежде чем подняли глаза и стали искать меня глазами. Они дошли бы до меня, если бы не отклонились на 250 метров в сторону. Оглядываясь, они меня не видят. Я лежу неподвижно на тронутой морозом пашне. Обламывая ногти, пытаюсь закопаться. Это трудная задача – земля промерзла и с трудом поддается. Но мне удается выкопать что-то вроде лисьей норы. Из раны сочится кровь. Перевязать ее нечем – я лежу на холодной земле, покрытой ледяной коркой; но меня обдает жаром от мысли, что в любой момент могу быть обнаружен! Снова у меня один шанс из ста. Но разве это основание отказываться от надежды в ситуации, когда только вера может сделать невозможное возможным?
Теперь русские снова идут в моем направлении, постепенно сокращая расстояние. Каждый из них ищет меня самостоятельно; никакой системы у них нет. Некоторые из них вообще глазеют по сторонам с бессмысленным выражением. Они меня не волнуют. Но один направляется прямо ко мне. Это ожидание непереносимо. Всего в двадцати шагах от меня он останавливается, смотрит на меня. Так! Нет сомнения, он смотрит в моем направлении. Он подходит! Чего он ждет? Несколько минут русский колеблется; для меня это время – вечность. Время от времени он поворачивает голову чуть вправо, затем чуть влево; он смотрит куда-то выше меня. На мгновение я обретаю уверенность, что я незаметен, но тут же вижу, что опасность не миновала. Тем временем на гребне появляются силуэты моих первоначальных преследователей. По всей видимости, когда столько ищеек идут по следу, они перестают относиться к своей задаче серьезно.
Внезапно я слышу откуда-то сбоку рокот самолета. Обернувшись, я вижу, как моя эскадрилья «Штук» летит через Днестр с сильным истребительным эскортом и двумя «шторьхами». Это значит, что капитан Фишер поднял тревогу и меня разыскивают, чтобы вызволить из трудного положения. Там, вверху, они не знают, что ищут меня в неверном направлении, что я уже на этой стороне реки, в 10 километрах от места посадки. На этом расстоянии я не могу никак привлечь их внимание; не могу осмелиться даже поднять свой мизинец. Самолеты делают один круг за другим на разных уровнях. Когда они исчезают в восточном направлении, то наверняка думают: «На этот раз достали даже этого». Они улетают домой, и я с тоской гляжу им вслед. Они, по крайней мере, знают, что сегодня вечером будут ночевать под крышей, я же не знаю, буду ли жив через несколько минут. Я лежу едва дыша, ежась от холода, солнце медленно садится. Почему меня еще не нашли?
По склону холма движется колонна иванов, вразброд, словно индейское племя, с лошадьми и собаками.
