Адмирал Дёниц довольно сдержан в своих поздравлениях; он добавляет к ним довольно раздраженно:
– Я считаю, что, обратившись к фюреру с просьбой позволить вам летать, вы поступили не как солдат. У меня тоже были хорошие капитаны подводных лодок, но рано или поздно им приходилось расстаться с морем.
Хорошо, что он не мой командир!
Фюрер подвел меня к столу с картой и сообщил мне, что на совещании они только что обсуждали тревожную ситуацию в Будапеште; я прибыл из этого сектора, не так ли? Он перечислил мне причины, предоставленные ему в качестве причин не совсем удачных действий, производимых сейчас в районе Будапешта, которые так и не привели к прорыву окруженного города. Я делаю заключение, что погодные, транспортные и прочие трудности приведены только в качестве извинений, но никто не сообщил о просчетах, которые мы видели во время каждого боевого вылета, – разделение танковых подразделений и выбор неподходящей местности для наступления как танков, так и пехоты. Я выражаю свое мнение, основанное на долгом опыте боев на Восточном фронте и том факте, что во время операции находился в воздухе по восемь часов в день, большей частью на малых высотах. Все слушают меня в тишине. После короткой паузы фюрер замечает, бросив взгляд в сторону своих советников:
– Видите, как меня вводят в заблуждение, – и кто знает, как долго?
Он никого конкретно не обвиняет, хотя и знает истинных виновников, но ясно видно, что он возмущен сообщаемыми ему ошибочными сведениями. Показывая на карту, он говорит о своем желании перегруппировать наши силы для новой попытки деблокировать Будапешт. Фюрер спрашивает меня, где наиболее благоприятная местность для наступления танковых частей. Я выражаю свое мнение. Позднее эта операция заканчивается успешно и штурмовые группы достигают передовые посты защитников Будапешта, которым этот прорыв позволяет вырваться из ловушки.
Когда совещание заканчивается, фюрер отводит меня в свой личный кабинет в соседней комнате, обставленной с хорошим вкусом и утилитарной простотой. Мне жаль, что в эти часы со мной нет моих товарищей, поскольку я здесь благодаря их достижениям. Фюрер дает мне какой-то напиток, и мы говорим о многих вещах. Он расспрашивает о моей жене, о нашем мальчике, о родителях и моих сестрах. Подробно расспросив о моих личных делах, он начинает говорить о своих идеях в области перевооружения. Вполне естественно, что начинает он с люфтваффе, особенно останавливаясь на модификациях тех самолетов, что мы используем. Он спрашивает меня: считаю ли я по-прежнему разумным летать на медлительных «Ju-87» в наше время, когда вражеские истребители летают быстрее на 400 километров в час? Обращаясь к каким- то чертежам и подсчетам, он отмечает, что убирающиеся шасси у «Ju-87» позволят увеличить скорость по меньшей мере на 50 километров в час. С другой стороны, их управляемость намного уменьшится. Фюрер спрашивает моего мнения по каждому вопросу. Он обсуждает мельчайшие детали в области баллистики, физики и химии с легкостью, которая оказывает на меня впечатление, а я много времени уделил этим вопросам. Фюрер также сообщает о своем желании в порядке эксперимента установить четыре 30- миллиметровые пушки в крыло вместо имеющихся двух 37-миллиметровых. Он думает, что аэродинамические свойства нашего противотанкового самолета будут сильно улучшены благодаря этим усовершенствованиям; снаряды будут иметь те же вольфрамовые сердечники, так что общая эффективность самолетов определенно увеличится.
Объяснив мне долговременные улучшения в других областях, таких как артиллерия, оружие пехоты и подводные лодки, – везде фюрер показывал изумительную осведомленность, – он сообщил мне, что лично сделал набросок надписи для моей самой последней награды.
Мы, по всей видимости, разговариваем уже около полутора часов, когда к фюреру пришли с докладом, что «фильм уже готов для показа». Каждый недельный ролик с новостями немедленно показывают фюреру, чтобы он дал санкцию на выпуск. Мы прошли всего один пролет по лестнице и сели на места в кинотеатре. Так случилось, что первыми кадрами хроники после титров была сцена, снятая во время моей остановки в Штульвайссенбурге, после чего мелькнул кадр со взлетающей «Штукой», за которым появились побитые мной в районе Будапешта танки. После просмотра фильма я покинул главнокомандующего. Оберст фон Белоу вручил мне лежавшие в рейхсканцелярии грамоты к Рыцарскому кресту с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Каждая из наград весила больше килограмма. Особенно тяжелыми были последние две награды, обрамленные золотом и, если не брать в расчет их духовное значение, по всей видимости, очень дорогие. Я еду на машине в штаб-квартиру Геринга. Рейхсмаршал выражает свое удовольствие – мои успехи очень кстати, поскольку недавние события сделали его положение весьма шатким. Превосходство врага в воздухе усиливает почти все наши неприятности и даже делает многое невозможным – но как этому можно помешать? Геринг очень рад и горд, что в столь трудный момент именно один из его подчиненных вынудил фюрера учредить новую немецкую награду за храбрость. Отводя меня немного в сторону, Геринг шутливо говорит:
– Видите, как мне завидуют и какое трудное у меня положение? На совещании фюрер сказал, что он лично участвовал в создании новой награды для вас, поскольку ваши достижения уникальны. Тут же представители других родов войск стали возражать против получения награды солдатом люфтваффе, поскольку именно из-за люфтваффе возникло множество трудностей. Они хотели знать: можно или нет – по крайней мере теоретически – получить эту награду представителю других родов войск? Вот с чем я столкнулся.
Дальше он сказал, что никогда бы не поверил, что мне удастся уговорить фюрера не отстранять меня от полетов. Теперь, после разрешения на столь высоком уровне, он сам уже не может запретить мне летать. Он просит меня, как уже делал раньше, принять на себя командование подразделениями штурмовиков. Но в словах Геринга сквозит неуверенность – видя, что я оказался неуступчив с фюрером, он не надеется, что сможет уговорить меня.
Ближе к вечеру я сажусь в вагон специального поезда на Берлин, где меня ждет самолет, который должен отвезти меня к моим товарищам на фронт. Я провожу в Берлине только несколько часов, но этого достаточно, чтобы привлечь целую толпу любопытных, поскольку в прессе и по радио уже сообщили о моем награждении. Вечером меня посещает Риттер фон Хальт, в то время занимавшийся курированием немецкого спорта. Он сообщает, что после долгих попыток сумел убедить Гитлера в том, что я должен принять на себя руководство спортивным движением в рейхе в конце войны. Когда будет описан моей военный опыт и я передам своему преемнику пост, мне предложат это назначение.
По дороге я делаю остановку в Гёрлице, чтобы повидаться с семьей, и в тот же день держу курс на Будапешт, поскольку сообщения с этого участка фронта самые печальные. Когда я приземляюсь, весь полк выстраивается, чтобы заместитель командира полка мог поздравить меня от имени полка с новой наградой и повышением. Затем я снова поднимаюсь в воздух на боевой вылет в район Будапешта.
– Если бы русские знали, сколько золота и бриллиантов летит над их головами, – с усмешкой говорит кто-то из наземного персонала, – держу пари, они стреляли бы лучше и старались бы изо всех сил.
Через несколько дней я получаю послание от главы Венгрии, Салаши, с приглашением посетить его штаб-квартиру к югу от Сопрона. Меня сопровождают генерал Фюттерер, командующий венгерскими воздушными силами, и Фридолин. Отмечая мою борьбу против большевизма на территории Венгрии, Салаши вручает мне высшую венгерскую военную награду, медаль «За храбрость». Эту медаль до меня получили лишь семь венгров. Я восьмой из награжденных и единственный иностранец. Поместье, которое следует к награде, меня особо не интересует. Оно будет мне даровано после войны, и, несомненно, я сделаю его местом отдыха для своего подразделения.
Незадолго перед серединой января мы получили тревожные сообщения, что Советы предприняли наступление со своих плацдармов в Баранове и уже глубоко проникли в глубь Силезии. Силезия – мой родной дом. Я сделал запрос о немедленном переводе на этот сектор фронта. Никакого определенного ответа нет до 15 января, когда мне дают распоряжение передислоцировать полк, за исключением 1-й эскадрильи, в Удетфельд в Верхней Силезии. Поскольку у нас не хватает транспортных самолетов, мы берем первую смену и вооруженцев с нами на борт «Ju-87», чтобы быть готовыми начать боевые действия немедленно по прибытии. Во время полета приходится остановиться в Олмюце для заправки. Когда мы пролетаем над Веной, штурман противотанкового звена вызывает нас по радио:
– Мне придется приземлиться… проблемы с двигателем.
Меня очень раздосадовало это, не столько из-за того, что у штурмана в Вене живет невеста и этот факт может оказать свое действие на поломку двигателя, сколько потому, что со штурманом летит мой офицер,
