пламенем! С радостью в сердце я низко пролетаю над горящим танком. Я по спирали иду вверх… удар в двигатель, и что-то проскакивает сквозь мою левую ногу, словно раскаленная докрасна сталь. В моих глазах все чернеет, я хватаю ртом воздух. Но я продолжаю лететь… лететь… Я не должен терять сознание. Стисни зубы, ты должен справиться со своей слабостью. Все тело пронзает приступ острой боли.
– Эрнст, у меня нет левой ноги.
– Нет, твоя нога на месте. Если бы ее не было, ты бы не смог говорить. Но левое крыло горит. Тебе придется сесть, в нас дважды попали 40-миллиметровые снаряды.
Глаза застилает ужасающая тьма, я не могу ничего разобрать вокруг.
– Скажи мне, где я могу совершить аварийную посадку. Потом быстро вытащи меня, чтобы я не сгорел заживо.
Я больше ничего не вижу и веду самолет по наитию. Я слабо припоминаю, что заходил в атаки с юга, а после них уходил налево. Это значит, что до дому я смогу добраться, если буду лететь на запад. Так я лечу несколько минут. Почему полк еще не улетел, я не знаю. На самом деле я лечу на северо-северо-запад, почти параллельно русскому фронту.
– Тяни ручку на себя! – кричит Гадерманн по переговорному устройству.
Я чувствую, что медленно погружаюсь в какой-то туман… довольно приятное забытье.
– Тяни ручку на себя! – вопит Гадерманн снова – не увидел ли он деревья или телефонные линии?
Я уже ничего не чувствую и тяну ручку, только когда мне кричит Гадерманн. Если бы только эта лишающая сил боль в ноге прекратилась… как и этот полет… если бы я только мог погрузиться наконец в этот странный серый мир и в душевный покой, который приходит ко мне…
– Тяни!
Снова я автоматически налегаю на ручку, но на этот раз Гадерманн своим криком заставил меня очнуться. В мгновение ока я соображаю, что должен немедленно что-то сделать.
– Как выглядит земля? – спросил я в микрофон.
– Плохо: холмы.
Но я должен сесть, поскольку слабею из-за раны и опасная апатия может овладеть мной в любую минуту. Я давлю на педаль левой ногой и кричу от боли. Так в правую ногу я получил попадание или нет? Я тяну ручку направо, нос самолета поднимается, и «Ju-87» садится на брюхо. В этих обстоятельствах устройство выпуска шасси, по всей видимости, не работает, потому мне приходится совершать подобную посадку, которая получается неудачной. Самолет стучит и подпрыгивает какую-то секунду… затем загорается.
Теперь я могу отдохнуть, могу уплыть прочь, в серую пелену… как чудесно! Дикая боль возвращает мне сознание. Меня тащат?.. Меня опускают на голую землю? Теперь все позади… Наконец я совершенно уплываю в обитель тишины…
Я просыпаюсь, вокруг меня все бело… сосредоточенные лица… едкий запах… Я лежу на операционном столе. Внезапно меня пронизывает дикий страх: где моя нога?
– Ее нет?
Хирург кивает. Что теперь все это: спуск вниз по холму на фирменных новых лыжах… прыжки в воду… спорт… прыжки с шестом? Но сколько моих товарищей были ранены куда серьезнее? Ты помнишь… того, в госпитале Днепропетровска, у которого разрывом мины оторвало обе руки и искалечило лицо? Потеря ноги, руки и даже головы не так важна, если эта жертва может спасти фатерланд от смертельной угрозы… это не катастрофа, катастрофа лишь то, что несколько недель я не смогу летать… и это во время настоящего кризиса на фронте! Эти мысли в какое-то мгновение промелькнули в моей голове. Хирург мягко говорит мне:
– У меня не было выбора. Кроме нескольких кусочков мяса и сухожилий, ничего не было, так что мне пришлось произвести ампутацию.
Если «ничего не было», подумал я с горьким юмором, то что он ампутировал?
– Но почему ваша вторая нога в гипсе? – спросил он в изумлении.
– Это с прошлого ноября. Где я нахожусь?
– Главный перевязочный пункт в Зелове.
– О, в Зелове! – Это меньше чем в семи километрах за линией фронта. Так что я, очевидно, летел не на запад, а на северо-северо-запад.
– Солдаты ваффен СС принесли вас сюда, и один из наших медиков сделал операцию. На вашей совести еще один раненый, – добавил он с улыбкой.
– Я, наверное, покусал хирурга?
– Вы так далеко не заходили, – ответил он, покачав головой. – Нет, вы его не покусали, но лейтенант Корал пытался приземлиться на «шторьхе» на то место, где вы совершили аварийную посадку. Но должно быть, это было трудно, поскольку он перевернулся… и теперь у него тоже голова в бинтах!
Старина Корал! Похоже, когда я летел почти без сознания, у меня был не один ангел-хранитель.
Оказывается, рейхсмаршал послал своего персонального доктора с указанием перевезти меня немедленно в госпиталь в бомбоубежище, находящемся в бункере в Зоо, но хирург не хотел об этом и слышать, поскольку я потерял слишком много крови. Но завтра со мной будет все нормально.
Доктор рейхсмаршала сообщил мне, что Геринг немедленно доложил о том, что со мной произошло, фюреру. Гитлер, сказал он, был рад, что я отделался так легко.
– Конечно, когда цыплята хотят быть умнее, чем петух… – сказал он помимо прочего.
Я был доволен, что он не упомянул о своем запрете на мои полеты. Я также думаю, что в связи с отчаянной борьбой, которая велась последние несколько недель, мое участие в боевых действиях принималось как само собой разумеющееся.
На следующий день меня перевезли в бункер в Зоо, который прикрывали очень тяжелые зенитные орудия, участвующие в предотвращении бомбежек мирного населения столицы союзной авиации. На второй день у моей кровати поставили телефон – мне требовалось связываться со своим полком по поводу операций, общего положения и т. д. Я знаю, что не буду лежать долго, и потому не хочу оставлять командование полком. Я беспокоюсь, чтобы мне сообщали все подробно, так чтобы я мог участвовать во всех действиях – даже хоть и не в полной мере. Доктора и сиделки, которым пришлось мной заниматься, не очень довольны своим новым пациентом. Они постоянно что-то говорят об «отдыхе».
Почти ежедневно меня навещают коллеги из подразделения или друзья – некоторые из них называли меня друзьями только для того, чтобы проникнуть в мою комнату. Когда ко мне прорываются две прелестные девушки, они широко открывают глаза и высоко поднимают брови, видя у кровати мою жену. «Вот как?» – так говорят берлинцы.
Я уже провел несколько профессиональных бесед по поводу искусственных конечностей. Если бы только я мог этим воспользоваться! Я нетерпелив и очень хочу снова ходить. Немного позже мне наносит визит изготовитель протезов. Я прошу его изготовить мне временную искусственную ногу, с которой могу летать даже с еще не зажившей раной. Несколько первоклассных фирм отказывают мне на основании того, что у меня слишком свежая рана.
Только один человек принимается за заказ – и то в порядке эксперимента. Он принимается за дело столь энергично, что у меня кружится голова. Помещает часть моего тела от бедра до паха, не смазав поверхность и не приспособив защитный колпачок, в гипс. Оставив гипс сохнуть, он лаконично говорит:
– Думай о чем-нибудь приятном!
После этого он изо всех сил тянет гипс, к которому присохли волосы, и вырывает их с корнем. Мир для меня меркнет. Парень явно ошибся со своим призванием, из него бы вышел отличный кузнец.
Моя 3-я эскадрилья и штаб полка тем временем перебираются в Гёрлиц, где я когда-то ходил в школу. Дом моих родителей совсем поблизости. Русские как раз вошли в эту деревню; советские танки едут по земле, на которой я играл в детстве. Думая об этом, можно сойти с ума. Моя семья, как и миллионы семей, с тех пор надолго становятся беженцами – им не удается сохранить ничего, кроме своих жизней. Я же лежу, приговоренный к неподвижности. Что я сделал, чтобы заслужить это? Мне не хочется думать обо всем этом.
Цветы и самые разные подарки служат доказательством любви народа к своим солдатам; каждый день их доставляют в мою комнату. Кроме рейхсмаршала, меня дважды навещает Геббельс, с которым я раньше
