Она стояла здесь давно. Бросали конфетти, и флотский оркестр играл «Алоха Оэ», потом убрали трап с яркими разноцветными флажками, шумная толпа пассажиров хлынула к перилам помахать провожающим. Потом остался позади Форт-Армстронг, пароход проплыл мимо острова Сэнд и, огибая гряду рифов, взял курс в открытое море; взволнованные, суетящиеся пассажиры начали разбредаться по каютам, а Карен все еще стояла здесь.
Говорили, в древности на Гавайях существовало поверье, что, если снять с себя гирлянду цветов и бросить ее за борт, когда проплывешь мимо мыса Дайамонд, гирлянда предскажет, вернешься ты сюда когда-нибудь или нет. Поэт Дан Блендинг в свое время выжал из этой легенды несколько стихотворений, и они выжали из читателей немало слез; Карен была уверена, что не вернется сюда, но все же решила на всякий случай проверить легенду.
На ней было целых семь гирлянд. Самую нижнюю, из бумажных черно-красных цветов, преподнесли от полка – такие гирлянды дарили всем возвращающимся домой скофилдским краткосрочникам, – поверх нее было надето еще шесть гирлянд, причем каждая следующая была дороже предыдущей: гирлянда из гвоздик от офицерского клуба, потом гирлянда от жены майора Томпсона; от жены командира батальона, где раньше служил Хомс; из цветов имбиря – от жены подполковника Делберта; из цветов пикаки – от генерала Слейтера; седьмая, верхняя, была из белоснежных гардений – эту на прощание купил Хомс. Цветочный воротник из семи гирлянд закрывал ей плечи и доходил до висков.
Дейне-младший, едва пропала необходимость стоять у перил и махать отцу, побежал на корму, где в середине палубы была площадка для игры в «шафлборд», и затеял там возню с двумя мальчишками. Они кричали наперебой: «Ты – фишка!», «Нет, это ты фишка!» – и в подтверждение выпихивали друг друга на расчерченные скользкие квадраты. Свалиться в воду он оттуда не мог, она за него не волновалась, а то, что мальчики царапают площадку для «шафлборда», ее не касается – пусть за этим следят корабельные стюарды. На пароходе она, слава богу, будет избавлена хотя бы от части забот и портить себе настроение не собирается.
Пароход выходил вдоль гряды рифов в открытое море, и за кормой, словно поворачиваясь вокруг оси, выползал город: скопище улиц и переулков, прорезанное магистралями Форт-стрит и Нууану-авеню, напоминало издали муравейник, как, впрочем, напоминает его любой небольшой город, где все сосредоточено вокруг делового центра. Дальше, по склонам холмов, густой пестрой россыпью лепились дома пригородов, и солнечные зайчики весело перепрыгивали с одного окна на другое. Над всем этим неподвижно и мощно возвышались горы, покрытые тропической зеленью, она словно стекала с них языками вниз, грозя затопить улицы и дома, созданные кропотливым трудом человека. А между пароходом и берегом не было ничего – только воздух. Сверху донизу, от неба до воды, все заполнял воздух, и глазу открывался необъятный простор, какой видишь лишь на море или высоко-высоко в горах. Отсюда Гонолулу представал во всей своей красе.
Прямо перед собой она разглядела вдали бухту Кеуало, где стояли на рейде рыбацкие лодки и катера. Сейчас должен показаться парк Моана, а за ним – причал яхт-клуба. Потом будет Форт Де-Русси, потом Ваикики.
– Красиво, правда? – сказал рядом мужской голос.
Она обернулась – в нескольких шагах от нее, облокотившись о перила, грустно улыбался молодой подполковник ВВС. Еще раньше, когда пароход только отходил, она заметила его в толпе около себя, но, едва причал скрылся из виду и пассажиры начали расходиться, летчик куда-то ушел, возможно, решил пройтись по палубе, и она тотчас о нем забыла.
– Да. – Она улыбнулась. – Очень красиво.
– Таких красивых мест я, пожалуй, не видел больше нигде. И мне, конечно, очень повезло, что я здесь жил. – Молодой подполковник щелчком послал сигарету за борт и скрестил ноги – в этом движении была некая обреченность, так иногда пожимают плечами: мол, от судьбы не уйдешь.
– Да, я вас понимаю, – кивнула Карен. Удивительно, такой молодой, а уже подполковник. Хотя вообще в авиации это не редкость.
– А теперь вот откомандировали назад, в Вашингтон, – сказал подполковник.
– Как же это летчика отправили на пароходе? – улыбнулась она. – Казалось бы, вы должны лететь.
Он пренебрежительно постучал пальцем по своим орденским планкам, и она увидела, что у него на кителе нет авиационных «крылышек».
– Я не летчик, – виновато объяснил он. – Я по административной части.
Ей стало неловко, но она скрыла смущение.
– Все равно. Должны были отправить вас на самолете.
– Видите ли, есть такая штука – «первоочередность», – сказал он. – Никто не знает, что это такое и с чем это едят. Но первоочередность решает все. Да и, честно говоря, я с удовольствием плыву пароходом. На самолете меня укачивает, а на пароходе – нет! Позор!
Оба засмеялись.
– Чистая правда, клянусь вам, – с жаром сказал он. – Потому меня и забраковали. Говорят, что-то с вестибулярным аппаратом. – Он сказал это так, будто поведал ей трагедию всей своей жизни.
– Обидно, – посочувствовала она.
– C'est la guerre[49]. Так что теперь я возвращаюсь в Вашингтон. Не знаю там ни одной живой души. Буду обеспечивать нашу победу оттуда. А на Гавайях я прослужил два с половиной года и всех знаю.
– У меня в Вашингтоне довольно много знакомых. Я могла бы дать вам потом кое-какие адреса, – предложила Карен.
– Вы серьезно?
– Вполне. Хотя, конечно, среди моих друзей нет ни сенаторов, ни президентов и с начальником генштаба они дружбу не водят.
– Дареному коню в зубы не смотрят, – сказал подполковник.
Оба снова засмеялись.
