совету Валентина Федоровича?.. — спросил себя Григоренко и, поднявшись со стула, снова прошел до окна и обратно. — Может, в то время еще можно было удержать Жогина, убедить?»
В дверь снова заглянула Галина Дмитриевна и тихо, почти шепотом, спросила:
— Петя, может, все-таки, поужинаешь? У меня чудесный пирог с рыбой.
Ее ласковый голос мигом сделал свое дело. Григоренко согласился:
— Хорошо, Галочка, сейчас иду.
— Только быстро, — предупредила Галина Дмитриевна. — Уже ставлю на стол, слышишь?
— Да, да.
Едва дверь закрылась, Григоренко тут же снова погрузился в свои мысли. Опять всплыла эта зловещая жогинская фраза: «Я или он». «Теперь ничего не сделаешь, — решил Григоренко. — Теперь быть буре».
Из-за стены донесся уже громкий голос Галины Дмитриевны:
— Петя-я-я!
Григоренко вышел в столовую и, чтобы не казаться хмурым, оказал шутливо:
— Слушай, Галочка, ты кричишь, как настоящий старшина.
— А тебе не нравится?
— Нет, почему? Но ведь я не солдат.
Галина Дмитриевна повернулась к мужу. Ее широко открытые глаза выразили удивление.
— Ты забыл, Петя, что и генерал должен оставаться солдатом. Сам же говорил. Помнишь?
Григоренко улыбнулся: действительно, говорил.
— А ты уж поймала. — Он взял жену за руку возле локтя. — Я ведь так просто, испытал твою память.
— О нет, — закачала головой Галина Дмитриевна и сделалась сразу серьезной. — Я все вижу, Петя. Ты никогда не был таким. Скажи: случилось что-то?
Григоренко промолчал, потом взглянул на стол и непривычно засуетился:
— Эх, а пирог-то остывает!
— Нет, ты скажи: большое, да?
— Ну, как тебе объяснить, — пожал плечами Григоренко. — Это не чепе, но все же...
— Все же очень серьезно?
— Да, — сказал Григоренко, пошевелив острыми кончиками усов.
У Галины Дмитриевны часто забилось сердце. Она еще не догадывалась, о чем идет речь, но хорошо понимала, что означает произнесенное мужем это короткое «да». Понимала, но внешне старалась казаться спокойной, ласково говорила:
— Ладно, Петя, ешь. Ты сам всегда говоришь, что главное — бодрость духа.
Григоренко молча взял нож...
После ужина он позвонил по телефону начальнику политотдела на квартиру:
— Прошу принять, товарищ полковник.
— Сейчас? — наслышался в трубке удивленный голос Тарасова.
— Нет, зачем сейчас? Завтра.
— Что у вас такое?
— Неотложный разговор.
— Чепе какое-нибудь?
— Нет. Но дело важное. Надо посоветоваться.
— Добро! Только приезжайте утром до десяти. Позже уеду в подразделения. Как стреляют у Мельникова?
— Хорошо, товарищ полковник. В первой роте невыполнивших упражнений нет.
— Молодцы. Ладно, завтра жду.
Григоренко опустил трубку и подумал: «Интересно, догадался он, о чем будет разговор?» Тут же вспомнил одну беседу с ним. Было это вскоре после заседания партийного бюро, где слушали Крайнова в связи с нашумевшей историей ефрейтора Груздева. Тарасов послушал тогда Григоренко, посмотрел ему в глаза и спросил: «Вы замечаете подводные рифы или нет?» Замполит сразу понял, на что намекает полковник, но от серьезного разговора ушел, отделался неопределенной фразой; «Моряки-то обходят рифы». Но теперь ему стало ясно, что рифы, о которых говорил Тарасов, обойти невозможно, что они уже вот-вот встанут у всех перед глазами.
Григоренко ушел в спальню. Не раздеваясь, лег на спину и долго смотрел на потолок, весь оранжевый от абажура.
Утром в половине десятого Григоренко приехал в политотдел. Тарасов уже поджидал его в кабинете.
— Прибыли? Добро! — сказал он, протягивая вошедшему ладонь с короткими крепкими пальцами. — Что там у вас произошло?
— Пока не произошло, — ответил, Григоренко, — но...
— Что значит «но»? Сгущаются тучи, море волнуется?
— Похоже, так, товарищ полковник.
— Плохо, — сказал Тарасов. — Докладывайте.
— О Жогине хочу посоветоваться, — сказал замполит, садясь против полковника.
— Чувствую. Вчера по голосу догадался. Привык вас видеть бодрым и невозмутимым. Даже чересчур невозмутимым. — Тарасов сделал небольшую паузу. — А тут вдруг слышу: не та настройка в голосовых связках. Иной, понимаете, тон.
— Да, — признался Григоренко, — я сейчас вроде спортсмена, который брал препятствие и...
— Остановился, — подсказал Тарасов.
— Нет, не остановился, а просто не взял. Не хватило чего-то. Может, сил, а может, мастерства.
Тарасов задумался.
— Не всякое препятствие можно взять, Петр Сергеевич.
— Тоже верно, — согласился Григоренко и, положив на стол руки, начал рассказывать. Он говорил о действиях Сердюка в первом батальоне, о вчерашней беседе с Жогиным. Полковник слушал внимательно, изредка покачивая головой и шевеля тонкими обветренными губами. Когда Григоренко кончил, Тарасов откинулся на спинку стула и потер пальцами наморщенный выпуклый лоб.
— Значит, «я или он». Это что ж, ультиматум?
— Похоже, так.
— Не слишком ли самоуверенно?
— У него свой расчет, товарищ полковник. «Я» — это командир полка, у которого власть, поддержка сверху. А «он» — это лишь подчиненный офицер, полностью зависимый от того, что напишет ему Жогин в аттестационном листе. И никто из старших начальников не сможет изменить написанного. Было же такое с Травкиным.
— Было, было, — согласился Тарасов. — Но тогда вроде Ликов главную роль сыграл. Да, кстати, вы как-то говорили мне, что статью Травкина в старых газетах нашли. Пришлите, я познакомлюсь. А то Москва человеком интересуется.
— Москва? — переспросил Григоренко. — Может, хотят вернуть в армию?
— Вот этого пока не знаю. Ну, ну, значит, рифы жогинские все-таки не обошли?
— Надеялся. Но...
— Понимаю. А как люди настроены?
— Плохо настроены. Авторитет Жогина в полку падает. Скажу прямо: офицеры не любят его. Звание уважают, должность тоже, а как человека — нет. Беседовал я со многими.
— С кем же?
