гитлеровских сюрпризов. А он действительно здесь воевал и даже был ранен. Иногда мы замечаем, как выступает у него на лице пот от нестерпимой внутренней боли. Он же ссылается на жару. Да еще подшучивает. Удивительно, сколько у человека мужества! Иметь хотя бы частицу этого.
П я т н и ц а, 1 0 м а я.
Уже ночь. Друзья спят. А мне хочется подумать. Над миром висит луна, большая, загадочная. Когда- нибудь наши ракеты доставят туда человека. Как это величественно — человек на Луне! Потом — на Венере, на Марсе, всюду, всюду, где только поблескивают звезды. И каким же чистым должен быть человек, проникающий в космос! И сама Земля тоже должна быть очень чистой. Скорей бы убрать с нее все, что унижает и позорит человечество. Торопимся».
Мельников перевернул еще несколько страниц. Потом еще:
«Ч е т в е р г, 3 и ю н я.
Ура! Работы подходят к концу. Через пару дней поедем домой. Сегодня написал письмо жене и дочурке, Завтра придут поздравлять нас пионеры. Мертвый участок земли возвращен к жизни. Здесь тоже будут строить коммунизм.
Генерал сказал, что наша работа — это сражение. Он прав. Два солдата из моего подразделения позавчера серьезно ранены. Но будут жить. Так обещал врач.
Ах, как хороша земля, когда по ней можно ходить босиком. Нужно беречь и беречь ее от всякого зла и насилия. Очень крепко беречь».
«Наверно последняя запись», — подумал Мельников. Хотел спросить, но в этот момент в дверях показалась Танечка. Ольга Борисовна вздрогнула, схватила Мельникова за рукав кителя и приказала:
— Больше ни слова о нем. Слышите!
Наступила тишина, долгая и тягостная. К счастью, Танечка, увлеченная своими занятиями, не обращала внимания ни на мать, ни на гостя. Чтобы как-то поддержать разговор, Сергей подсел к этажерке, на которой лежали книги.
— С вашего разрешения, Ольга Борисовна, — спросил он к взял самую верхнюю. Это была трилогия Алексея Толстого «Хождение по мукам». Многие страницы ее заложены узкими полосками белой бумаги. Открыв одну из них, Мельников стал читать отмеченные карандашом строчки:
«Телегин писал Даше каждый день, она отвечала ему реже. Ее письма были странные, точно подернутые ледком...»
Прочитав, перевел взгляд на сидевшую рядом Ольгу Борисовну:
— Интересуетесь женскими образами?
— Да, — сказала она как можно спокойнее. — Все очень сложно, интересно. Вы, конечно, читали эту книгу. А вот эту? — Она взяла с этажерки повесть Куприна «Поединок».
— Перечитывал недавно, — сказал Мельников.
— Что скажете о Шурочке? Страшная женщина, правда? У нее не душа, а камень какой-то. Я не знаю, что бы делала с такими...
— Да разве только она виновата, заметил Мельников. — Человек, можно сказать, цепи рвал.
— Нет, я не согласна. Анна Каренина тоже рвала цепи, но ведь не так. По-моему, здесь много значат личные качества.
— Безусловно. Только все эти качества тоже...
Разговор перебила Танечка. Подбежав к матери, она восторженно закричала:
— Живая, живая, живая!
— Кто живая? — спросила Ольга Борисовна.
— Кукла живая. Слушайте!
Девочка положила куклу на спину, и вдруг тоненький голосок произнес:
— Ма-ма.
— Действительно, — сказал Мельников. — А я спешил и не заметил, что она говорящая.
Танечка снова увлеклась игрой. Ольга Борисовна долго не сводила с нее повеселевших глаз, а когда повернулась к собеседнику, предложила:
— Можете заглянуть еще вот сюда. Здесь у меня произведения о советских женщинах. — Она взяла с нижней полки несколько томиков тоже с белыми полосками закладок и стала читать названия: «Любовь Яровая», «Товарищ Анна», «Мать», «Зоя».
Откуда-то выпал листок, и Мельников невольно прочитал на нем:
«Уважаемый автор, я сейчас думаю о героях вашей повести, и вот что мне хочется сообщить...»
— Не понравились? — спросил Мельников.
— Наоборот, — сказала Ольга Борисовна. — Очень понравились. Интересные самобытные характеры. И главное, чувствуешь, как люди по нашей земле ходят. А то недавно такая книга попалась, где не люди, а тени какие-то. Даже не поймешь, чем они заняты. Тоже написала автору. Обиделся.
— Еще бы, — улыбнулся Мельников. — Такая придирчивость.
— Вот и он мне так ответил: «Вы слишком придираетесь, другим нравится». А я собрала отзывы и послала ему.
— И как?
— Ни слова больше.
— Убедили, значит?
— Не знаю. Новое произведение покажет.
Она говорила и продолжала перебирать книги. Он внимательно следил за ее движениями и, чтобы скрыть это, тоже брал в руки то одну, то другую книгу.
— Ну, а теперь мне пора домой. — Мельников поднялся со стула, но хозяйка запротестовала:
— Что вы, Сергей Иванович. Мы еще будем пить чай с пирогом.
— Нет, Ольга Борисовна, пойду.
Он стал одеваться. Лицо хозяйки вдруг опечалилось, в широко открытых глазах появилось что-то похожее на укор. Но тут же, поборов себя, она заговорила, как всегда, с веселой лукавинкой:
— Бежите, Сергей Иванович, от трудной дискуссии.
— Нет, что вы. Я с удовольствием. Но есть дела неотложные.
— Знаю, знаю. — Она чуть-чуть наклонила голову, и волосы ее под ярким светом вспыхнули золотом. Он с трудом отвел от них взгляд, попрощался с Танечкой и шагнул в коридор. Ольга Борисовна тоже вышла, накинув на плечи пуховый платок.
— Заходите в другой раз, — сказала она мягким, приветливым голосом. — Зайдете?
Мельников неопределенно пожал плечами. Она подошла ближе и повторила:
— Зайдете, ладно?
Это «ладно» было произнесено каким-то другим, не ее голосом, совсем тихо и даже робко. У Мельникова часто застучало сердце. Ему стало жарко и душно в маленьком коридоре. Он молча пожал Ольге Борисовне руку, сказал торопливо «до свидания» и вышел на улицу.
Пройдя шагов десять по скрипучему снегу, Мельников подумал: «Ну зачем я пошел к ней на квартиру? Ведь мог бы подарить куклу завтра в библиотеке. Мог бы, наконец, отослать с шофером. А впрочем, зачем волноваться, ведь ничего плохого, кажется, не произошло».
Низкий зеленый бронетранспортер медленно полз по заметенной снегом дороге, выдавливая две
