прямо на дороге. Кто-то падал, сраженный пулями, на их место выскакивали другие. Сверху орудие казалось игрушечным. И легкий дымок, вырвавшийся из ствола, выглядел совсем не страшно. Но когда рвануло неподалеку, там, откуда доносился пулеметный треск, когда грохочущее эхо поскакало по горам, оба они вжались в камни: а ну как пушкари возьмут чуток выше.
Три раза прокатилось эхо, и когда оно совсем затихло, умерло в глухих ущельях, снизу донесся тихий гул моторов: по дороге снова пошли войска.
Вот когда навалились на Ивана слабость и боль. И горы стали вроде бы вдвое круче, и дорога до оставленной на тропе лошаденки вдвое длиннее.
— В госпиталь тебе надо бы, в тыл, — сказал Григорий, помогая Ивану подняться на очередной скальный уступ.
— Отойду как-нибудь. Да и где теперь тыл, где госпиталь? — Он повел рукой, показывая на морскую ширь, дыбом вставшую на полнеба.
Снова явственно, словно сам был там, вблизи, увидел Иван все круче вздымающуюся палубу тонущего судна и раненых на носилках, словно с горки съезжающих в разверстую пасть морской пучины. И он оттолкнул протянутые к нему руки, сжав зубы, полез на скалу.
XII
Дорога укачивала. Надо было заснуть, надо было обязательно подремать хотя бы полчаса, но едва командарм закрывал глаза и расслаблялся, как накатывали тягостные мысли о вчерашнем, о завтрашнем. Не было минуты, чтобы не билась мысль в замысловатой паутине, зыбкими мостиками соединяющей настоящее с будущим, прожитое с настоящим, будущее с прошлым. И не мог он уйти от этого, потому что каждое сегодняшнее его решение зависело от вчерашних событий. Но и казавшееся правильным и решенным вчерашнее часто переоценивалось, и эти переоцененные факты тоже следовало учитывать, чтобы новые решения были правильными, чтобы завтра не пришлось расплачиваться кровью за сегодняшние ошибки.
Колонна полевого управления армии шла по извилистой дороге компактным клином. Грузовики, повозки, разрозненные группы спешивших к Севастополю подразделений расступались, съезжали на узкие обочины, чтобы пропустить штабные машины. Тысячи глаз провожали их — восторженных, горящих любопытством, но больше ничего не выражающих, устало прикрытых веками. Командарм искал в этом калейдоскопе глаз ожесточенные, осуждающие, и не находил. Все или, во всяком случае, многие понимали: не в тыл, на восток, спешат штабные машины, а на запад, в самое пекло, вроде как в добровольное окружение. Это кажущееся командарму всеобщее понимание успокаивало его, снимало с души камень, который он сам в раздумьях своих взваливал на себя.
Только один раз на коротком привале словно кнутом ударила фраза: «Начальство бежит!» Петров резко оглянулся, шагнул к съехавшей на обочину повозке, из-за которой донеслась фраза, и вдруг услышал насмешливое: «Куда бежать-то, дура голова? Разбираться надо. В Севастополе теперь главный фронт, там, а не тут, где ты портянки перематываешь…»
Услышанное окончательно успокоило: понимают. Не так уж это было важно, чтобы теперь же все понимали. Потом поймут. Но в нем жило это, мешало сосредоточиться. И он рад был, что беспокойство уходило.
Когда же оно пришло? Там, в Экибаше, когда командир 95-й дивизии генерал Воробьев высказался за то, чтобы уводить войска на Керчь? Нет, пожалуй, раньше. Иначе зачем бы ему, командующему армией, понадобилось прибегать к такому «некомандирскому» приему — совещанию. Отдал бы приказ, и все выполняли бы его без рассуждений. Но ему было важно, непременно было нужно, чтобы командиры и комиссары частей и соединений осознали исключительность обстановки и сами, даже если обстоятельства будут толкать на восток, непременно рвались на запад.
И вот оказалось, что и сам он, командарм Петров, в тот вечер в Экибаше не знал до конца, какую важную роль предстояло сыграть тому совещанию. Он ратовал только за быстроту и организованность отхода к Севастополю. И чтобы в суматохе, когда фронт расчленяется на два, когда 51-я армия откатывается к Керчи, некоторые части, особенно относящиеся к 51-й армии и временно переподчиненные приморцам, не перепутали направления. Только об этом думал он. До самого того часа, когда, окончательно убедившись, что все идет, как рассчитано, позволил себе, впервые за последние трое суток, заснуть на скамье, приставленной к устланному картами столу.
В четвертом часу ночи его подняли к телефону. Где-то далеко бился встревоженный голос начальника тыла армии Ермилова:
— Немцы, немцы на Альме!…
Сон отлетел, будто его и не было. Если немцы на Альме, значит, дорога на Севастополь уже перехвачена и, значит, осуществляются худшие предположения, что противник стремится сделать то, что ему не удалось в Одессе: зажать в тиски, не выпустить Приморскую армию. Неужели прав окажется генерал Воробьев, предупреждавший, что при отходе на Севастополь можно потерять армию?…
— Откуда сведения? — резко спросил командарм.
— Позвонил незнакомый человек, назвавшийся председателем колхоза, сказал, что у моста через Альму по дороге на Бахчисарай — немецкие танки.
— И вы поверили?!
— Я решил силами своих тыловиков произвести разведку. Машины уже вышли…
Увы, как вскоре же выяснилось, неизвестный председатель колхоза не обманул. И пришлось все менять, пришлось немедленно отправлять в дивизии новые приказы с изменениями маршрутов движения. Ввязываться в бои ослабленная, почти лишенная боеприпасов армия не могла. Выход был только один: предгорьями обойти противника. С того момента соединения отчасти предоставлялись сами себе, и некоторые из них, оказавшись в безвыходном положении, могли отойти к востоку.
Вот когда вспомнилось совещание в Экибаше. Нельзя, никому нельзя было уходить на восток. Это обрекало Севастополь. И тут недостаточно было только приказа! От каждого командира требовалось осознание важности прорыва именно к Севастополю…
Кружным путем, по Ялтинскому шоссе, срочно отправили малоподвижную тяжелую артиллерию, тыловые части. Войсковое имущество, которое не на чем было отправлять, пришлось уничтожить.
Хмурым рассветом 1 ноября в Симферополе гремели взрывы, вздымались пожары. Горело и зимнее обмундирование, всего несколько дней назад зачем-то привезенное из Новороссийска, — пять тысяч комплектов теплого белья, ватников, курток, брюк.
Как выручил армию этот вчерашний дождливый день, закрыв небо от вражеской авиации!…
Вчерашний? — изумился Петров. — Всего лишь сутки прошли, а так много случилось!
Разведка доносила, что немцы усиленными группами просачиваются в предгорья, перекрывают дороги и тропы. Колонны дивизий и частей, и без того обезлюдевшие, то и дело попадали под неожиданные обстрелы. Приходилось уходить дальше в горы или ввязываться в бои, пробиваться, терять технику, людей, терять время.
И все же войска шли, меняли направление движения, но шли на запад, на Севастополь. 95-я, 25-я, 172-я дивизии, 7-я бригада морской пехоты, отдельные части и подразделения. Шли, выполняя приказ его, командующего Приморской армией. А он, генерал Петров, взявший на себя бремя ответственности за этот приказ, впервые за свою долгую военную жизнь руководствовался не приказом, а логикой развивающихся событий, как он их понимал. В принципе такое для военного человека недопустимо, и он, твердо следуя своему же приказу, все не мог успокоиться. Пока в 11 часов 25 минут (он поневоле запомнил это до минуты) не поступило боевое распоряжение, подписанное заместителем командующего войсками Крыма генерал-лейтенантом Батовым: «Начните отход на Симферополь, в горы. Закройте горы на Севастополь».
Это случилось, когда штаб армии был уже за Симферополем на Алуштинском шоссе, до отказа забитом отходящими войсками.
Штаб остановился в селении Шумхай. Женщины несли яблоки корзинами, раздавали бойцам: «Все
