равно немец заберет». Говорили они это не категорично, а вроде бы спрашивая: «Неужели заберет? Неужели не остановите?» Объяснить бы им обстановку, чтобы прониклись серьезностью положения, да ни у кого не было ни времени, ни охоты проводить митинги.
Вечером артиллерия противника откуда-то из глубины начала обстрел Алуштинских перевалов, забитых войсками. Это серьезно встревожило — как бы немцы не перекрыли дорогу, заставило направить часть подразделений в охранение. Но сообщения из дивизий, отходивших предгорьями, обнадеживали. Верилось, что уже на другой день они выйдут к севастопольским рубежам. И потому не было терпения сидеть там, откуда соединения и части армии с каждым часом уходили все дальше, хотелось поскорей быть в Севастополе, чтобы наперед знать рубежи, которые предстоит оборонять. Каковы они, кто и как стоит на них в эту минуту? Какова местность, где танкоопасные направления, куда ставить артиллерию? Надо было немедленно, сейчас же налаживать взаимодействие с командованием флота, с береговыми батареями, с частями морской пехоты. А в том, что приморцам предстоит сразу же после трудного горного перехода включаться в тяжелые бои, Петров нисколько не сомневался.
Не мог он, командующий, не имел права не знать предстоящее… Как не мог не следить за движением соединений, не предугадывать действий противника. Уже в дороге пришлось ему принимать важные решения, — выдвигать части на прикрытие Алуштинского шоссе, дороги из Бахчисарая на Ялту, выходов в Байдарскую долину…
У Симеиза машины встали. Впереди, скользя копытами по щебенке крутого горного склона, лошади с трудом тянули перегруженные подводы. Обозники хлестали часто опадающие бока лошадей, подталкивали телеги плечами. Увидев остановившиеся «эмки», а может, потому, что сами поняли, как лошадям трудно, к подводам со всех сторон кинулись люди. Толчея, крики. Петров опасливо посмотрел вверх и снова, который раз за этот день, порадовался низким тучам, обложившим горы. Ему уже докладывали об этом самом трудном участке ялтинско-севастопольской дороги. Два года назад здесь открывали новый источник, да видно что-то сделали неправильно, вода прорвалась, и огромный оползень снес склон горы. Дорога сползла на 50 метров. Больше года ремонтировали, больше года говорили о вредительстве, но со стихией так и не справились И вот теперь столько матюгов насыпано на склоны этой горы! Но ругань — не щебенка…
Перевалив гору, штабные машины быстро, как только позволяли дорога и толчея на ней, помчались вперед. Петров все оглядывался, искал глазами тягачи с тяжелыми гаубицами. Но артиллерии в колоннах отходящих войск не было. Значит, полки тяжелых орудий, отправленные вперед, успели проскочить к Севастополю раньше. Это радовало, рождало надежду, что и остальным артиллерийским частям и стрелковым соединениям удастся так же быстро и организованно выйти к севастопольским оборонительным рубежам. И это еще больше утверждало уверенность командарма в правоте его действий.
Непросто было решиться на такой шаг. Как ни думай, но уезжая вперед с полевым управлением, он отрывался от главных сил армии. И только когда в Алуште поговорил об этом с командующим войсками Крыма вице-адмиралом Левченко и получил «добро», он, уже нигде не останавливаясь, направился в Севастополь. «У вас есть генералы, которые доведут войска, — сказал ему Левченко, — а вам надо быть там…»
Петров остановился по пути еще только один раз — у Байдарских ворот, вышел из машины. Море, придавленное низкой облачностью, походило на серый тяжелый расплав. Вдали шел эсминец, и казалось, что он с трудом прокладывает себе дорогу. По крутому склону горы бесконечной непрерывной змеей ползла колонна, упорно карабкаясь вверх, к каменным Байдарским воротам на перевале. И были эти ворота, как долгожданный вход в землю обетованную, которую, казалось, не одолеет никакой враг.
От Байдарских ворот до Севастополя расстояние было почти то же, что и до Ялты. Но когда открылась обширная Байдарская долина, все облегченно вздохнули: добрались. Вскоре в сгущающихся сумерках увидели окопы, отрытые по обе стороны шоссе, и краснофлотцев в черных бушлатах, как в кино, перекрещенных пулеметными лентами.
Ночью машины въехали в узкие улочки Балаклавы. Чернота подступала со всех сторон — от пустоты бухты, от близких гор. Здесь уже ждали временные помещения для штаба, приготовленные расторопными тыловиками, добравшимися сюда на сутки раньше.
— К утру необходимо наладить связь с дивизиями, — приказал Петров майору Ковтуну, выполнявшему в штабе особые поручения. — Радиостанцию возьмите в полку связи. Мой позывной — «Старик»…
Еще было темно, когда ему доложили, что связи нет ни с одной из частей: из Балаклавской долины пробиться в эфир не удавалось. Командарм разрешил ехать с радиостанцией на Мекензиевы горы, распорядившись немедленно доложить ему, как только будет установлена связь.
Рассвет вставал такой же хмурый, как вчера. Но далеко, в той стороне, где было море, тучи светлели, и это беспокоило: как бы совсем не прояснилось, как бы не навалилась на отходящие горами части немецкая авиация.
Утром Петров впервые разглядел Балаклаву. Маленький городок несколькими улицами жался к воде, словно боялся, что нависшие горы раздавят его. Уютная, закрытая бухта была пустынна. Только чайки большими колониями сидели по берегам. Похоже было, что они ждали очередной бомбежки, после которой на поверхности воды всегда плавало много оглушенной рыбы.
Выход из бухты стерегла старая Генуэзская башня. Даже издали было видно, как прочен монолит ее стен. В ней бы, в этой непробиваемой башне, держать правый фланг обороны. Но очень уж близко она была от Балаклавы. А оставлять этот маленький городок нельзя было ни в коем случае. Слишком большую роль играл он в обороне. Еще в Шумхае, где стоял штаб армии, затем в Алуште, наконец, сегодня ночью хорошо рассмотрел он карту, чтобы понять: оборонительные рубежи должны проходить много западнее Балаклавы. Да и вчера вечером, хоть в сумерках и плохо было видно местность, все же усмотрел командарм, что именно такое диктует местность.
— Товарищ генерал, с дивизиями связаться не удается, — доложили ему.
Всерьез обеспокоенный, он тут же выехал на Мекензиевы горы, прихватив с собой командира полка связи майора Мокровицкого.
Прибыв на наблюдательный пункт, он сразу понял, почему нет связи: рация была другая, незнакомая ему и, по-видимому, маломощная.
— Я приказал выделить радиостанцию, которой ранее пользовался при разговорах с дивизиями, — угрожающе повернулся он майору. — А вы что сделали?!
Все притихли, никто еще не видел командарма таким. Обычно мягкий и сдержанный, теперь от дрожал от бешенства, часто встряхивая головой.
— Я полагал… — прерывисто от волнения, но спокойно, не опуская глаз, произнес Мокровицкий, — я полагал, что рация понадобится вам…
— Полагал, — сказал командарм. — Люди там ведут бой, не имея связи… За такие вещи судить надо… А вы, — повернулся он, обводя тяжелым взглядом присутствующих. — Не видите — рация слаба? Как хотите, но чтобы связь была!…
Он вдруг настороженно приподнялся на носках, всматриваясь в серую даль. И все посмотрели в ту сторону, и увидели резко раскачивающийся на неровной дороге фургон передвижной радиостанции.
— Счастье ваше! — проворчал Петров, наблюдая, как майор бежит наперерез машине. Следом кинулся Ковтун. Командарм знал Ковтуна как умного и душевного человека. Таких душевных, все понимающих командиров Петров любил, и теперь, наблюдая, как он бежит, немолодой, грузный, неуклюжий на вид, заставил себя успокоиться.
Это была радиостанция моряков. Матросы-радисты оказались понимающими, не стали даже ссылаться на приказы своих непосредственных начальников, быстро развернули рацию, и скоро Петров услышал голос «Василия» — генерала Воробьева, командира 95-й стрелковой дивизии. Воробьев доложил, что продвижение задерживается и что поэтому необходимо менять направление, идти восточнее.
И снова Петров чаще обычного задергал головой.
— Вы все еще не можете отрешиться от своей точки зрения, высказанной на Военном совете, — резко сказал он. — Позовите к аппарату «Трофима».
Прошло в молчании несколько тягостных минут. Наконец, послышался глуховатый голос «Трофима» — командира 25-й Чапаевской дивизии генерал-майора Коломийца.
