принимал измотанные после длительного и тяжелого похода поредевшие части приморцев, нет-нет, да вспоминал командарм угрюмо стоявший строй усталых моряков и рассудительные слова, свидетельствующие о том, что люди понимают неизбежность больших жертв. А раз понимают, значит, нет паники, значит, даже немногие оставшиеся не растеряли готовности снова выйти навстречу врагу и, если придется, погибнуть, но не отступить.
Это считается прерогативой начальства — думать о моральном духе бойцов, чтобы не слабел он даже при поражениях. Но откуда самому начальству набираться уверенности в победе, как не от своих же бойцов. Вот когда по-настоящему понял Петров, почему его каждый день тянет в части, почему так хочется видеть своими глазами бойцов и командиров, беседовать с ними. Он приписывал это своему постоянному беспокойству за дело, но, возможно, это и его потребность. Только в постоянном общении с непосредственными исполнителями его воли, воли штарма, он получает способность ощущать свою армию не только сверху, но как бы изнутри. Он знал в лицо и по именам почти всех командиров и многих бойцов, знал, чего можно ожидать от каждого в той или иной обстановке, и решения, которые приходилось принимать как командующему, во многом исходили из этих, известных ему особенностей и возможностей людей.
Петров знавал командиров, которые смотрели на подчиненных только как на исполнителей. «Мои воины», — говорили они. И не в том была беда, что так говорили, а в том, что свысока смотрели на тех, кто ниже. Петров всегда был как бы чуточку смущен своим высоким положением. Это, как видно, у него в крови. Сколько помнит — и в гражданскую, и после, когда водил отряды по следам басмачей, и уже в эту войну, когда, казалось бы, ни о чем другом, кроме контратак да оборонительных рубежей, не было ни времени, ни сил думать, — все в нем жила никому из окружающих неведомая неловкость перед людьми. Не бойцы для него, а он для бойцов, для общего дела. Такое его убеждение каждый раз отдавалось болью, когда сталкивался он с фактами начальственного высокомерия. Сверху — приходилось терпеть. Но он часто терял самообладание, когда в окопах слышал жалобы бойцов на равнодушие подчиненных ему начальников, на нерасторопность работников тыла, на плохую пищу. Тогда он срывался и кричал, багровея и отчаянно дергая головой. Обиду и несправедливость по отношению к бойцам он воспринимал как обиду, нанесенную лично ему…
Он был не над армией, он был частицей армии и потому больно переживал тяжелые испытания, выпавшие на долю приморцев, страшную долю флотских батальонов, обреченных своей гибелью останавливать врага…
У небольшого домика на Мекензиевых горах Петрова встретил командир 25-й Чапаевской дивизии генерал Коломиец. Как и все в это трудное время, был он усталым, но зеленая бекеша на меху и серая каракулевая папаха с красным верхом словно бы убавляли усталости, делая его вид воинственным и бравым.
Скоро прибыли командир 7-й бригады морской пехоты полковник Жидилов, с рукой на перевязи, и комиссар Ехлаков, оба осунувшиеся, вымотанные, как видно, до последней возможности, с красными от бессонницы глазами. В любой другой обстановке это было бы безумием — бросать в бой измученную долгим переходом, ни дня не отдохнувшую бригаду. Но сейчас Петров не дал волю состраданию.
— Как добрались? — сухо спросил он. — Машин хватило?
— Хватило, — ответил Жидилов. — Две недели назад не хватило бы и двухсот грузовиков, а теперь вся бригада уместилась на шестидесяти.
— Помогите своим морякам, третьему полку Гусарова, — никак не выразив сочувствия по поводу больших потерь, сказал генерал Коломиец. — Вторые сутки отбиваются, а немцы все прут и прут. Целая дивизия на них нацелилась. А отходить некуда — позади прямая дорога на Инкерман. Сменяйте полк Гусарова и выбивайте фашистов из Черкез-Кермена…
— Вас поддержит корабельная и береговая артиллерия, — сказал командарм.
— Тогда уж мы рванем, Евгений! — не смущаясь присутствием генералов, весело выкрикнул Ехлаков.
Все склонились над картой, уточняя передний край немцев, расположение наших частей. Петров радовался, что приехал именно сюда. Уже одно то, что командующий армией дает указания не из штаба, а прямо на передовой, говорило о многом. И этому медлительному полковнику, и его энергичному комиссару такая необычность обстановки, похоже, помогала как следует проникнуться особой важностью встававшей перед ними задачи…
Мекензиевы горы! Знал бы тот русский адмирал Мекензи, живший в этих местах полтора века назад, с какой надеждой и каким отчаянием будет повторяться название гор! И сколько крови прольется на этих горах, носящих его имя!…
В штабе армии, куда Петров прибыл только под вечер, ординарец Кучеренко, увидев его, осунувшегося, с покрасневшими глазами, заворчал было, что так и свалиться недолго, что надо и командарму хоть немного поспать.
— Антон Емельянович, — как всегда, уважительно и простецки сказал Петров. — Честное слово, отосплюсь. Вот немцев остановим, оборону организуем как следует и отосплюсь.
— Это ж когда будет?! — всплеснул руками Кучеренко. — Немец-то не дурак, чтобы дать нам закрепиться. Будет лезть и лезть…
Вот тут он был прав, верный ординарец: немцы не дураки, они должны понимать, что если прорываться, то сейчас, когда морские батальоны изнемогли в непрерывных боях, а приморцы еще только подходят. Потом прорываться будет трудней. И командарм с беспокойством слушал доклады о боях, стараясь уловить хоть намек на ослабление нажима, на сосредоточение войск противника на других участках.
В целом сведения о результатах боев были обнадеживающими. Контратака 8-й бригады дала немало: разведан противник, взяты трофеи, заняты важные высоты. Пришли сообщения о беспримерной стойкости моряков. Кое-где, не имея другого выхода, они бросались под танки с гранатами. В целом крепла уверенность — выстоим. Все говорило о том, что противник выдыхается. Как видно, и Манштейну тоже нужно время, чтобы собраться с силами, подтянуть разбросанные по горам войска, перегруппировать их…
Поздно вечером Петров снова поехал на флагманский командный пункт. Стоявший в Южной бухте эсминец время от времени грохотал четырехорудийными залпами. Слышались глухие выстрелы береговых батарей. Бои не утихали, но сегодня они уже не пугали.
И на ФКП сегодня была совсем другая, более оживленная обстановка. Что-то менялось в людях, слышались праздные разговоры, какие еще вчера казались бы неуместными, невозможными.
— …Развезет осенью, и сядут немцы в лужу со своими хвалеными машинами. Попомни меня — сядут. У нас не европейские дороги. Вот за такое состояние дорог я бы наградил «Автодор» орденом.
Послышался смех:
— Ударим немцев бездорожьем!…
Вошел адъютант командующего флотом и разговоры смолкли.
То, что Петров узнал на ФКП, словно бы подводило черту под теми воодушевляющими сообщениями из Москвы, которыми так богат оказался этот праздничный день. Директива Ставки, только что полученная в штабе флота, решительно устраняла разноголосицу о судьбе Севастополя: «Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять его всеми силами». И прояснялась наконец роль флота: «Главной задачей ЧФ считать активную оборону Севастополя и Керченского полуострова всеми силами». И создавалось единое командование: «Руководство обороной Севастополя возложить на командующего ЧФ Ф.С. Октябрьского».
Это было то самое, чего Петров ждал все эти дни. В Крымскую войну именно единство командования обеспечило стойкость обороны, и теперь должно быть то же самое. С него, Петрова, снималась главная забота — о надежности коммуникаций, связывающих с Большой землей. На нем оставалась организация сухопутной обороны и руководство ею. Это ему привычнее, тут он знает, что делать.
— Продумайте вопрос об использовании сил подходящей Приморской армии, — сказал ему Октябрьский. — Подготовьте приказ о распределении частей и соединений армии и флота по секторам обороны. Все отдельные отряды и батальоны необходимо влить в состав полков подходящих дивизий…
И снова Петров со своим начальником штаба полковником Крыловым до глубокой ночи просидели над картой, над донесениями командиров вышедших к Севастополю частей и дивизий, подсчитывая силы,
