пользовался, ни разу не спросив разрешения. Я вовсе не говорю об открытиях в последней ее части. Я с таким трудом опубликовал свой труд. Он-твой. Я говорю совсем о другом. Я хочу тебе рассказать об ощущении причастности, понимаешь, я чувствую, что есть и моя доля в твоем успехе. Тебе это понятно?
— Понятно, я даже писал что-то об этом. Дорогой мой читатель и друг, скажи мне, почему за столько лет ты ни разу не связался со мной?
— Ты полагаешь, я не думал об этом? Я боялся. Я боялся, что, встретившись с то-. бой, после того как я со всей искренностью скажу восторженные и лестные слова вроде тех, что говорю тебе сейчас, ни ты, ни я не сумеем больше ни о чем говорить, не найдем темы для разговора.
— Но ты же видишь, так не случилось. Как славно мы болтаем.
— Я убью тебя! Я тебя убью! Из-за тебя я никогда не был самим собой.
— Человек никогда не может быть самим собой.
—Ты часто писал об этом, но не можешь чувствовать это, как я, тебе не дано понять эту истину в той мере, в какой понимаю я. Ты понял, не понимая, то, что назвал «тайной», и, сам не понимая, написал правду. Человек не может открыть эту правду, не будучи самим собой. А если откроет, то он-уже не он. И то и другое не может быть правдой одновременно. Понимаешь весь парадокс ситуации?
— Я одновременно и я сам, и кто-то другой.
— Нет, ты говоришь это без полной уверенности. Поэтому ты и умрешь. Ты сейчас, как в своих статьях, убеждаешь, но сам не веришь; не веришь, но убеждать тебе удается. А когда ты понимаешь, что сумел убедить в том, во что сам не веришь, тебе становится страшно.
— Страшно?
— Я боюсь того, что ты называешь тайной, понимаешь, боюсь неясности, боюсь фальши, называемой «слово», боюсь видеть на лицах мрачные буквы. На протяжении многих лет всякий раз, когда я читал твои статьи, я чувствовал, что нахожусь там, где читаю, — в моем кресле или за столом, и одновременно где-то совершенно в другом месте, где-то рядом с тем, кто рассказывает историю. Знаешь ли ты, что значит догадаться, что ты убеждаешь, не будучи убежденным? Когда моя жена, с которой мы прожили тридцать лет, ушла, оставив на обеденном столе ничего не объясняющее письмо, и пропала, я будто бы знал, куда она ушла, но будто бы и не знал, что знаю. А поскольку я не знал, то стал искать повсюду, я искал не тебя, а ее. Но, разыскивая ее, сам того не понимая, искал и тебя, потому что, когда я бродил по улицам, пытаясь разгадать тайну Стамбула, у меня в голове возник ужасный вопрос: «Интересно, что сказал бы Джеляль Салик, если бы узнал, что меня ни с того ни с сего покинула жена?» Я пошел в редакцию газеты «Мил-лиет», но и там тебя тоже не было. Тебя искал не только я. В редакцию заходил сын твоего дяди, который хотел, чтобы ты встретился с английскими телевизионщиками, муж твоей сестры, Галип. Я невольно пошел за ним. Я подумал: этот мечтательный молодой человек, этот лунатик, знает, где скрывается Джеляль. Я говорил себе: уж он-то знает. Я как тень брел за ним по Стамбулу. Мы шли вроде по знакомому Стамбулу и не узнавали ни одного места. Я потерял его, нашел, снова потерял, опять нашел; в конце концов он сам пришел ко мне в клуб. Там мы все, сидящие за столом, рассказали по одной истории. Я люблю рассказывать, но мне редко удается найти слушателей. На этот раз мне повезло. Посередине рассказа, когда люди с интересом вглядывались в меня, чтобы попытаться понять конец истории, я, как это бывает в подобных случаях, вдруг испугался, что мое лицо им о чем-нибудь скажет; между этой мыслью и концом рассказа я понял, что моя жена сбежала к тебе. Я подумал: «Я знаю, что она сбежала к Джелялю». Вроде бы я это знал и как будто не знал, что знаю. Во мне словно жили два человека. У меня впервые получилось то, о чем я мечтал много лет: быть одновременно и другим, и самим собой. Я решил, что истина, за которой ты годами заставлял нас гоняться, назвав ее «тайной», состоит в следующем: это то, что ты знал, не зная, и написал, не понимая: в этой стране никто не может быть самим собой! Жить в стране побежденных и униженных — значит быть другим. Я — другой, и тогда я существую! Хорошо, а если тот другой, на чьем месте ты хочешь быть, сам — другой? Вот что я имел в виду, когда говорил, что всю жизнь обманывался, обольщался. Потому что тот человек, которому я верил и которого почитал, не увел бы жену у своего горячего поклонника. В ту ночь в клубе мне хотелось закричать проституткам, официантам, фотографам, обманутым мужьям, рассказывающим истории: 'Эй, побежденные! Эй, униженные! Эй, проклятые! Эй, забытые! Эй, никчемные! Не бойтесь, никто не может быть самим собой, никто! В том числе короли, счастливые падишахи, знаменитости, кинозвезды, богачи, на месте которых вы хотели бы быть. Избавьтесь от них! С их исчезновением вы найдете то, что они преподносили вам как «тайну». Убейте их! Сами создавайте свои тайны, сами разгадывайте своизагадки! Понимаешь? Я убью тебя не из животной злости и чувства мести, как большинство обманутых мужей, а потому, что я не хочу входить в новый мир, в который ты меня тащишь. Я убью тебя, и тогда у всего Стамбула, у всех букв, знаков и лиц, о которых ты писал в своих статьях, действительно будет тайна. Газеты напишут: «Убит Джеляль Салик! Загадочное преступление!» Убийство никогда не будет раскрыто. Возможно, после этого смысл в нашем мире потеряется вообще, а незадолго до дня Страшного суда, о котором ты говорил, и прихода Махди в Стамбуле будут беспорядки, но для меня и многих других это будет открытием забытой тайны. Никто не сможет разгадать стоящего за этим происшествием секрета.
— Напрасно ты так думаешь. Ты можешь совершить свое тайное преступление, а они, счастливые и униженные, глупые и забытые, немедленно объединятся и сочинят историю, доказывающую, что в этом деле нет никакой тайны. И рассказ, сочиненный ими, в который тут же поверят, представит мою смерть всего лишь как часть обыкновенного заговора. И еще до похорон каждый решит, что эта смерть — или результат заговора, представляющего угрозу нашей национальной безопасности, или завершение продолжающейся долгие годы истории любви и ревности. К тому же не факт, что ты сумеешь так легко убить меня. Скорее всего, ты попадешь не туда и просто ранишь меня. Потом тебя здорово изобьют в полицейском участке — я уж не говорю о пытках,-а я вопреки твоему желанию стану героем и вынужден буду выслушивать глупости премьер-министра, который придет пожелать мне выздоровления. Уверяю тебя, нет смысла! Никто уже не хочет верить, что в мире существует тайна, которую нельзя разгадать.
— Кто мне докажет, что вся моя жизнь не была обманом, злой шуткой?
—Я, — сказал Галип, — слушай…
— Бишрев? (Слушай! (перс.) — так начинает стихи Мевляна) Нет,нехочу…
— Поверь мне, я ведь верю, как и ты.
— Я готов, — взревел Мехмед, — готов поверить, чтобы спасти свою жизнь, но что делать простым людям, которые усердствуют над полученными от тебя шифрами и словами утраченного смысла жизни? Что будет с девушками, ожидающими женихов, навсегда оставшихся в Германии и забывших о невестах? А ведь они, исключительно благодаря твоим статьям, поверили в мебель, которая будет у них в райской жизни, обещанной тобой, в соковыжималки, красивые лампы и покрывала с кружевами. Что будет с пенсионерами — автобусными кондукторами, с твоей помощью прочитавшими на своих лицах планировку квартир в собственных домах, где они будут жить в счастливые времена, или с чиновниками кадастрового управления, сборщиками денег за газ, с продавцами бубликов, старьевщиками, нищими-видишь, я никак не могу избавиться от твоих слов; ты научил их, и они, используя опыт предков, сумеют вычислить день, когда на улицах с булыжными мостовыми появится Махди, чтобы спасти эту нищую страну, всех нас; что будет со всеми твоими несчастными читателями, когда благодаря тебе они поймут, что они сами и есть та мифическая сказочная птица, которую они искали?
— Забудь, забудь о них, обо всех. Думай о последних, бродивших переодетыми, падишахах. Думай о бандитах Бейоглу, которые пытали свои жертвы, прежде чем их убить, думай, что они, по обычаю, все еще хранят деньги, золото или какую-нибудь тайну, думай о том, почему наши газетные ретушеры, раскрашивая кисточкой черно-белые фотографии, всегда красят небо в прусскую голубизну, а нашу черную землю — в зелень английского газона.
— На этот раз тебе не удастся меня уговорить.
—Подумай о всей тайне нашей жизни, о сотнях тысяч котлованов, вырытых в садах нашего города за две с половиной тысячи лет; когда их завалили камнями и бетоном, сооружая фундаменты домов, там остались скорпионы, лягушки, кузнечики, сверкающее золото, рубины, алмазы Ликии, Фригии (Ликия — государство на побережье Средиземного моря, существовавшее с XV в. до н. э.; в I в. н. э. была подчинена Римской империи. Фригия — древняя страна в северо-западной части Малой Азии.), Рима, Византии, Османской империи; картины, кресты, запрещенные иконы, книги и брошюры, планы кладов и черепа
