несчастных жертв…
— Ты снова о трупе Шемса Тебризи, брошенном в колодец? — перебил Мехмед.
—.. .неведомых нам преступлений; подумай о квартирах в этих домах, о дверях, о пожилых привратниках, о потемневших паркетинах, в стыках которых чернота, как под ногтями, подумай об озабоченных матерях, разгневанных отцах, шкафах с незакрывающимися дверцами, о родных и сводных сестрах…
—Ты становишься Шемсом Тебризи? Кто ты: Даджал? Махди?
— Подумай о женившихся на двоюродных сестрах, о лифте, о зеркале в нем…
— Обо всем этом ты уже писал.
—Подумай, почему старые палачи, когда отделяли головы жертв от тел, чтобы выставить их на обозрение в назидание другим, называли свои орудия — острые бритвы — «шифрами». Подумай о том, чем руководствовался полковник в отставке, когда, придумав новые обозначения шахматных фигур, взял за образец большую турецкую семью и назвал короля-'мать', ферзя-'отец', слона-'дядя', коня — «тетя», а пешки-не «дети», а «шакалы».
— Послушай, друг мой, — сказал голос на другом конце провода на удивление мирным тоном, — давай забудем все, встретимся и просто поговорим. Ты будешь нам рассказывать, как сейчас рассказываешь. Пожалуйста, скажи: да! Поверь нам, я сделаю все, что ты хочешь, принесу все, что ты хочешь!
Галип долго думал. Потом сказал:
— Дай мне все мои телефоны и адреса, которые у тебя есть!
— Сейчас дам, но знай, что я их уже запомнил.
…Галип, переспрашивая, записал все телефоны и адреса Джеляля на последнюю страницу книги, которая стояла ближе всех на полке («Характеры» де Лабрюйера). Он собирался сказать, что у него нет лишнего времени, чтобы встречаться с настойчивыми читателями. Но в последний момент передумал: у него появилась другая идея. Позднее, когда он будет оценивать события той ночи, он подумает: «Мне было любопытно. Мне захотелось увидеть мужа с женой, хотя бы издалека. Может быть, я хотел-когда найду Рюйю и Джеляля по этим телефонам и адресам-рассказать им не только эту невероятную историю, не только о телефонных разговорах, но и о том, как выглядели эти супруги, во что были одеты».
— Домой я тебя не позову, — сказал Галип, — но мы можем встретиться где-нибудь. Вечером, в девять, в Нишанташи, например, перед лавкой Алааддина.
Даже эта малость, видимо, настолько осчастливила жену и мужа, что Галипу стало не по себе от их благодарной реакции. Они принесут миндальный кекс и птифуры из кондитерской Омюра; а может, Джеляль-бей считает, что лучше фундук, фисташки и большая бутылка коньяка? Ведь они будут долго разговаривать…
— Я принесу пачку фотографий лицеисток! — с нарочитой, несколько пугающей веселостью прокричал муж, и Галип понял, что большая бутылка коньяка давно была открыта и стояла перед супругами.
Загадочные картины
Тайну этого я нашел в «Месневи».
В начале лета 1952 года, если говорить точнее, в первую субботу июня, в Бейоглу, в узком переулке, начинающемся от улицы публичных домов и выходящем к английскому консульству, был открыт притон, самый большой не только в Стамбуле и Турции, но и на Балканах, и на всем Среднем Востоке. К этой торжественной дате был завершен любопытный конкурс живописи, продолжавшийся шесть месяцев. Конкурс объявил хозяин притона, известный бандит Бейоглу, тот, что впоследствии исчез со своим «кадиллаком» в водах Босфора, после чего стал легендарной личностью; бандит решил украсить просторный холл своего заведения видами Стамбула и заказал картины не для того, чтобы поддержать приходящее в упадок в нашей стране из-за запретов ислама древнейшее искусство (я имею в виду живопись, а не проституцию), а чтобы приезжающая в его «дворец удовольствий» со всех концов Стамбула и Анатолии избранная публика наряду с музыкой, наркотиками, напитками и девушками могла насладиться и красотами столицы. Профессиональные художники участвовать в конкурсе отказались. Тогда бандит обратился с призывом к ремесленникам, расписывающим потолки провинциальных гостевых домов, стены летних кинотеатров, шатры для глотателей змей на ярмарках, телеги и грузовики. На призыв откликнулись двое, и наш бандит, приготовив кругленькую сумму, объявил между ними конкурс на лучшее изображение Стамбула. Мастерам были выделены две противоположные стены холла.
Конкурсанты с подозрением относились друг к другу и в первый же день натянули между стенами плотный занавес. Через сто восемьдесят дней все было готово к открытию заведения: в холле расставлены новые кресла красного бархата с бахромой, расстелены гердесские1 ковры, на инкрустированных жемчугом тумбочках и столиках — серебряные подсвечники, хрустальные вазы, фотографии Ататюрка. Оставалось только снять занавес. Официально притон назывался Клубом поддержки классических турецких искусств, поэтому среди гостей на церемонии открытия был сам губернатор; когда хозяин отдернул занавес, разделяющий зал, гости увидели на одной стене огромную панораму Стамбула, а всю противоположную стену занимало зеркало, которое отражало картину, делая ее в отсветах серебра и хрусталя еще прекрасней.
Премия досталась художнику, повесившему зеркало. Посещающие много лет притон клиенты были настолько очарованы изображениями на стенах, получая удовольствие от обоих произведений, что часами ходили между стенами, пытаясь разгадать тайну волшебства, которое они видели.
Несчастная — на первой стене — собака превращалась на второй в хитрую; оборачиваясь снова к изображению на первой стене, люди замечали, что животное изображено в тревожном движении; при следующем повороте к зеркалу обнаруживались новые подробности, которые придавали иной смысл движению, и зритель уже переставал что-либо понимать и с трудом сдерживал себя, чтобы не побежать обратно к первой стене.
Если картина на стене техникой рисунка напоминала роспись телеги или ярмарочного театра, то отражение ее вызывало, с одной стороны, ассоциации с мрачными гравюрами, а с другой — напоминало яркие роскошные фрески. Большой орел в зеркальном отражении медленно махал крыльями и превращался в легендарную птицу Симург; трещины некрашеных фронтонов старых домов складывались в зеркале в изображения человеческих лиц; отраженные праздничные площади и карусели приходили в движение, меняли краски; нарисованные на картине старые трамваи, конные повозки, минареты, парки, кофейни на набережной становились на противоположной стене знаками совершенно другого мира. Черная книга, которую художник шутливо дал в руки слепому, в зеркале раздваивалась, превращалась в книгу двух смыслов, двух разных сущностей; при возвращении к первой стене она снова становилась единой, но ясно было, что в ней кроется тайна.
Самое большое и пугающее впечатление на посетителей производила игра лиц: на полотне художника было изображено очень много людей, и в зеркале лица этих людей среди толпы, заполняющей город, обретали совершенно другой смысл, на них проявлялись знаки неизвестных миров.
Много лет спустя после того, как хозяин притона исчез в водах Босфора, в этот клуб, потерявший уже свою популярность, пришел комиссар Бейоглу, пытавшийся раскрыть преступление, убийство на улице Шишли; постаревшие женщины заведения поняли по его печальному лицу, что расследование идет трудно. Он сказал, что хотел бы заглянуть в зеркало: когда-то он видел в нем лицо, похожее на лицо одного из подозреваемых. Но оказалось, что неделю тому назад огромное зеркало разбилось вдребезги, со звоном упав на дерущихся посетителей; неизвестно, из-за чего возникла драка: то ли из-за женщин, то ли из-за денег. Зеркала не стало; пропала и загадка картины.
Не рассказчик, а рассказ
Но мой способ письма— это скорее размышление вспух, приправленное причудами автора, и нимало не забочусь я о тех, кто внимает моей истории.
Галип был уверен, что по одному из продиктованных ему телефонов он найдет Джеля-ля и Рюйю, перед его глазами уже оживали улицы, дома, квартиры, где он снова увидит их. Он знал, что, едва увидев, они начнут объяснять, что заставило их прятаться, а он с первого слова поверит в правдивость и убедительность их доводов. Он был уверен, что они скажут: «Галип, мы тоже искали тебя, но не нашли ни дома, ни в конторе. Где ты был?» Галип поднялся с кресла, в котором сидел уже много часов, снял пижаму Джеляля, умылся, побрился, оделся. Буквы, которые он увидел на своем лице в зеркале, не показались ему ни продолжением таинственного заговора или безумной игры, ни
