много чили, и не устает твердить о том, какая я замечательная и смелая. Мне же удается проглотить лишь 30 макаронинок. После ужина мы занимаемся любовью – чем больше практики в этом деле, как и в любом другом, тем лучше получается. В руках Шеймуса мое тело становится мягким и податливым, как глина. Когда он посасывает мои соски, груди становятся полнее и тяжелее и сладко болят, отчего у меня перехватывает дыхание. Во время занятий любовью мое тело звенит, словно сосуд, внезапно и необратимо осознавая свою пустоту.
Потом он опускает голову в углубление на моем плече, созданное специально для этого.
– Скажи-ка, – говорю я.
– Что?
– Ты с детства мечтал работать в кинотеатре?
Он смеется:
– Мальчишкой я мечтал совсем не об этом. А потом увлекся футболом, сёрфингом… Тусовался с ребятами. И до сих пор так. Кино я люблю. На работу не жалуюсь. Мои сослуживцы – отличные ребята. Потом иду домой.
– У тебя сестра и трое братьев. Каково было расти в такой шумной компании?
– Шумной? Это было похоже на сумасшедший дом. Четверо диких ребят и одна больная маленькая девочка, плюс двое родителей, которые вечно заняты.
– По мне так весело.
– Это было полным безумием. Вот тебе пример: мы играли в игру «синюшный пьяница». Обычная карточная игра в пьяницу, только победитель должен был ударить проигравшего братца до синяка.
– Ничего себе. Закон улиц.
– Именно. Правило номер один в нашем доме: никогда не оставляй тарелку без присмотра. Если брат съест твой ужин, останешься голодным до утра.
– И много тебе выпало синяков и голодных ночей?
Он снова смеется, и смех отдается в моей груди.
– Мне повезло. В детстве я обожал комиксы про Супермена. И один раз спрыгнул с крыши, обернувшись простыней вместо плаща.
Мои пальцы в его волосах сжимаются.
– Ушибся?
– Легкое сотрясение, сломанная рука. Но это событие изменило всю мою жизнь. Гипс стал для меня броней. Я вдруг превратился в короля улицы. Там были ребята, которые цеплялись к Кайли. После того как я сломал руку, никто ее больше не трогал.
Я вижу маленького Шеймуса как наяву: вот он стоит слева от кровати. Ему четыре года. Светлые волосы, честные глаза. Правая рука в гипсе, под глазом синяк после драки. Мальчик рискует всем, чтобы спасти сестру. Он был супергероем еще до того, как встретил меня.
Шеймус засыпает на моем плече. Я обнимаю его, а услышав о падении с крыши, прижимаю к себе крепче. Когда Никола был совсем маленьким, его брат Дане погиб. Упал с лошади. Никола всегда винил в смерти брата себя, и, может, в этом была доля истины. Может, он разозлил лошадь, и та испугалась и попятилась. Никола так и не оправился после смерти брата. Вечно повторял, что именно Дане был самым талантливым ребенком в их семье и что сам он всю жизнь работал для того, чтобы родителям эта утрата не казалась такой тяжелой.
Новый проект был исключительно важным для Николы, можно сказать, кульминационным в его жизни. Он купил участок земли на Лонг-Айленде и назвал его Уорденклифф. Нанял архитектора, чтобы тот построил гигантскую восьмиугольную башню из дерева высотой почти 200 футов с колодцем из кирпича глубиной 120 футов и куполом из меди диаметром 100 футов, напоминающим колпак великана. Стоимость проекта была астрономической, но Николу это не смущало. За ним стояли деньги и покровительство Моргана. Всё должно было получиться.
Когда мои веки тяжелеют, тихонько сталкиваю Шеймуса набок и пристраиваюсь рядом. Засыпая, представляю все полые части своего тела: сердечные камеры, замирающие между ударами пульса, мочевой пузырь и горло, ушные и носовые проходы. Крошечные пузырьки в легких. Мне снится, что все они объединяются с моей полой маткой и пустота заполняет меня изнутри – я становлюсь абсолютно полой под тонким слоем кожи толщиной в 4 миллиметра. В снах меня всегда наполняла пустота, но только сейчас я это понимаю.
Лечение просто не может мне не помочь. Профессор и Франсина так стараются, что с моей стороны было бы самым настоящим хамством не излечиться.
Через несколько дней после первого приема таблеток у меня появляется странное ощущение, будто мой мозг разделился на две части. Первый мозг теперь отвечает за абстрактное мышление и понятия, а второй – за физические действия. Если я хочу что-то сказать или почесать нос, два моих мозга должны сперва устроить конференцию в обитом пурпуром зале (этот зал – мой бывший целый мозг) и обсудить это. Они садятся друг напротив друга за длинный ореховый стол. Абстрактный мозг, которому свойственно быть очень вежливым, спрашивает у моего практического мозга, не слишком ли того затруднит пошевелить ногой. Практический мозг – он не менее обходителен и всем хочет угодить – только рад выполнить его просьбу. К счастью, общаются мозги быстро, поэтому нога может начать шевелиться уже через долю секунды. И никто даже не подозревает о задержке, кроме нас троих.
Таблетки действуют. Мне не хочется считать. В той комнате, обитой пурпуром, я совсем не вижу цифр, даже на столе и если заглянуть под стулья. Хотя, возможно, под обивкой есть потайные ящички… Но если два моих мозга и знают, где спрятаны цифры, они не спешат со мной поделиться.
13
Сеансы когнитивной поведенческой терапии тоже проводит Франсина. В день первого сеанса у меня жутко болит голова – такое впечатление, что два моих мозга решили, что никогда не нравились друг другу, забыли обо всех приличиях, вооружились бензопилами и набросились друг на друга в обитом пурпуром зале. Кажется, суть драчки в том, кто более абстрактный, а кто более практичный. Пара впавших в детство недоумков.
Франсина выговаривает слова, как ведущая детского телешоу, и ее сальные волосы качаются, когда она сочувственно кивает головой. Не удивлюсь, если на ее руке появится кукла-марионетка, которая будет называть ее мисс Франсиной и просить рассказать нам сказочку. Насчет сеансов когнитивной терапии меня уже предупредили. За несколько дней до начала Джемма отвела меня в сторонку и вполголоса поведала историю о своем первом индивидуальном сеансе. Франсина привела ее в туалет и заставила смотреть, как окунает яблоко в унитаз, а затем ест.
У микробофобов насчет Франсины две теории. Первая – что любой, кто ужинает у нее дома, совершает смертельную ошибку. Вторая – что за годы работы с группами здравомыслящих чистоплотных людей – таких, как они, – у Франсины выработался иммунитет к туалетным микробам. Франсинино яблоко а-ля туалет ничего ей не стоило, но микробофобы уверены: подобный маленький эксперимент был бы смертелен для нормального человека.
На сеансах когнитивной терапии со мной перед Франсиной стоит задачка посложнее. Мой личный эквивалент унитазного яблока – создание среды, в которой не считать невозможно. Франсина раскладывает передо мной карты картинками вверх. Сооружает горки и пирамиды из монеток, пуговиц и спичек. Просит принести из дома счетные палочки, рассыпает их передо мной и заставляет складывать из них узоры. Бдительно проверяет, не притоптываю ли я ногой, не щелкаю ли языком, не двигаю ли губами, но, по правде говоря, мне этого совсем не хочется.
Франсина говорит, что я должна выбросить палочки, когда буду готова. Они с профессором вместе придумали это испытание – оно должно стать символом моего нового состояния, в котором я не считаю, ведь контролировать мои мысли гораздо сложнее, чем поведение микробофобов.
И вот однажды в среду, через несколько недель после начала лечения, я встаю из-за стола Франсины. Подхожу к корзине для бумаг в углу. И выбрасываю палочки. Вообще-то, можно было бы обставить это более торжественно. Например, устроить церемониальное сожжение или выбрасывать по одной палочке в день, что должно было означать ступени на пути к выздоровлению. Но теперь мне кажется глупым, что я так долго цеплялась за эту пластмассовую коробочку с деревянными палочками. Они были такие старые, коробка даже треснула с одной стороны. Палочки выцвели, краска на концах пооблупилась. Швырнув их в
