работают и растят детей твои люди? Те, за которых ты, как утверждаешь, в ответе?
— Ты вечно всё так обернёшь, что я и не знаю… Ты ведь пришёл, чтобы что-то рассказать мне? Сообщить?
— Нет, Иван. Я ничего не буду тебе рассказывать, пока ты не определишься сам. Ты сильный и искренний человек, и твоё решение в любом случае будет опираться на внутреннее, а не на внешнее. Могу только попросить тебя поторопиться, потому что времени после сегодняшнего осталось мало.
— Да прекрати уже говорить загадками! Либо объяснись, либо убирайся! — Глаза Порядина сверкнули наконец настоящей мужской злостью.
«Вечное противостояние между „делателями“ и „рассуждателями“…» — подумала Александра.
— Ладно, ухожу. Уже ушёл… — криво улыбнулся философ и действительно зашаркал прочь.
Его спутник на мгновение вышел из медитации, окинул главу администрации неожиданно внимательным взглядом, потом подмигнул спрятавшейся за помойкой Александре и двинулся следом за товарищем. Его движения наводили на мысль о колышущейся траве, в которой вьётся змея.
Порядин проводил обоих прочувствованными матюгами, которые почему-то принято называть отборными.
Александра обратными перебежками выбралась на улицу посёлка и с видом полной непричастности пошла прочь. Согласно ещё одному штампу из тех же книжек, сбросив тонкий налёт цивилизованности, Конан-варвар обычно поскальзывался в луже крови. В общем, попадаться Порядину под горячую руку шпионке не хотелось категорически.
Вечерние рассказы и отчёты у костра дважды прерывались плачем Марины.
— Серёжа, давай уедем! — просила она. — Увезём детей!
Соболь молча обнимал жену за плечи. Виталик пытался всунуть ей в руки кружку с чаем и кусочек печенья.
— Мариша, — Барон старался говорить как можно мягче, — Мариша, машины не заводятся. Нам их что, вручную катить?
— Но ведь эти, зелёные, у военных, на гусеницах, — они же ползают! — всхлипнула Марина.
— Действительно ползают, — вздохнул Барон. — Тайна сия велика есть…
— Тебе хаханьки!..
— Ощути себя джигитом, Соболь, и угони бэтээр, — посоветовала Александра. — Не знаю, как далеко вы на нём уползёте, но Марина твоего подвига не забудет…
— Сандра! — Барон укоризненно поднял брови. — Мариша ведь не о себе, а о детях…
— О детях?! — огрызнулась Александра. — Здесь в посёлке не меньше пятидесяти ребятишек, и большинство — младше наших. Чем бы ни оказалась нынешняя чертовщина, бревенчатые стены точно от неё не защита! А если верить уфологу Аркадию, и я почему-то склонна ему верить, чей-то ребёнок во всей этой заварушке вообще уже погиб…
— Это всё не твои дети! — сорвалась на крик Марина. — Поэтому тебе наплевать! Ты просто не можешь понять и почувствовать, что это такое — быть матерью!
Лицо Александры стало деревянным.
— Да, не могу, — кивнула она. — И поэтому не бегаю, точно курица с отрезанной головой. Я лучше буду думать о том, в чём у меня есть хоть какой-то шанс разобраться… Кстати, о детях: в посёлке дети не пропадали? Барон, кто-нибудь узнавал?
— Ну да, — ответил Барон. — Причём прикинь кто — Зинаида, шведы и норвежка-рыбачка. Все четверо, как я понял, бездетные и с демократическими ценностями во лбу. Так вот, все поселковые дети, к счастью, на месте. Может, хоть эта жуть Аркадию всё-таки примерещилась?
— Хочется верить, — сказала Александра.
Алла потянула Виталика за рукав.
— Я знаю, — шепнула она. — Это, наверное, он Букашку убил. А Жук его потом утащил, чтобы похоронить. Помнишь, как мы их встретили на бензоколонке? Ты ещё ему сникерс отдал? Я их потом уже здесь видела… Так жалко, он такой маленький был…
Она всхлипнула.
— А сиреневый туман? — спросил Виталик. — Тоже Жук наслал?
— Про сиреневый туман я не знаю, — призналась Алла.
В прошлом перевоплощении Брунгильда, несмотря на германское имя, возможно, была римлянкой. Она любила лежать на боку и всегда хотела хлеба и зрелищ. Наблюдать за происходившим вокруг Хильде нравилось не меньше, чем есть, но об этом обычно никто не догадывался. А ведь именно эта склонность позволила огромной и, соответственно, прожорливой Брунгильде когда-то выжить на улице…
Наблюдать Хильда любила со стороны, из безопасного местечка, по возможности не участвуя в событиях. Пусть разные там фокстерьеры беспокойно лезут в самую свалку, истошным лаем привлекая к себе ненужное, могущее быть опасным внимание. Нет уж! Разумной собаке следует держаться подальше. И от бурных событий, и от Монморанси…
С утра, пока Марина ошалело носилась по лагерю и постоянно пересчитывала детей, Хильде под шумок удалось стащить из холщового мешка почти половину батона. С одного боку он успел немного заплесневеть, но этот пряный привкус никогда, ещё с помоечных времён, не казался Хильде противным. Она долго полагала, что из людей его считали приемлемым лишь те, что обитали вместе с собаками на помойках. Но как-то Александра принимала у себя немецких физиков и один из них — любитель собак — угостил Хильду ломтиком сыра прямо со стола. Странно — плесень там явно присутствовала, но помойкой от хозяйского гостя почему-то не пахло…
Помимо украденного батона Хильда съела свой обычный завтрак (к великому сожалению питомицы, Александра хранила сухой корм в контейнере с металлической запиркой) и, укрепив таким образом плоть, перешла к духовным потребностям.
На скале, возвышавшейся над посёлком, был очень удобный уступ. Его наполовину затеняла крона росшей чуть ниже сосны. При этом ажурные ветки ничуть не мешали наблюдению. И запахов не задерживали.
Человек познаёт окружающий мир в основном при помощи зрения. Для собаки потерять зрение — примерно то же, что для человека — лишиться чутья. Хильда разлеглась на уступе и прикрыла глаза. Только поворачивались туда и сюда мохнатые обрезки ушей да трепетали чуткие ноздри.
Запахи кишели, накладывались один на другой, боролись за первенство. Хильда внимала им, как люди слушают симфонический оркестр, или разглядывают большую, многофигурную картину. Сильно пахло море: его влажно-солёное дыхание было как бы фоном, на котором разворачивалось всё остальное. Очень много запахов нагретого металла, машин, огнестрельного оружия. От людей разило тревогой и потом необязательных движений. А вот едой почти не пахло, как будто в посёлке разом перестали готовить обеды.
Прерывистыми линиями, крапчатой россыпью проминались запахи растений и мелких зверьков. Они казались приглушёнными, какими-то испуганными. Доносились ещё иные запахи, которые удивляли и, пожалуй, будоражили Хильду. Они были яркими, чувственными, сильно и чисто окрашенными… Человеку это трудно представить, особенно такому, кто читал, будто зрение у собак чёрно-белое. Штука в том, что Хильда, по существу,
Она подняла веки. Что же так странно и так волнующе пахло?.. Глаза не подметили ничего, что сошло бы за источник удивительных ароматов. Хильда поводила головой из стороны в сторону, пытаясь связать запахи с каким-нибудь звуком. Как будто бы что-то было — тонкий звон, похожий на голос хрустальных бокалов в буфете хозяйки, на гудение невидимых проводов…
Внезапно фокус Хильдиного внимания переместился из дальних далей в непосредственную близь. Отвлеклась! Проворонила! Сука вскочила и испуганно зарычала. На единственной тропинке, что вела с уступа вниз, стоял полуволк. Стоял, перекрывая отход, и гортанно урчал.
Пышный хвост Хильды начал потихоньку раскачиваться. Угрозы в голосе и позе полуволка, по счастью, не было. Это был его уступ и его наблюдательный пункт, но он не гневался на Хильду, временно
