растерялся и вдруг не виски только, а все лицо его покрылось мелкой испариной.
— Поражаюсь!.. Поражаюсь! — забормотал он. — Я поражаюсь! (И сложил перед собой руки.) Но вот… 'Золотой век'… Вы так сказали, я слышал… вот Ивану Алексеичу… что картину можно назвать 'Золотой век'… Почему же?.. В чем именно?
— Видишь, Ваня!.. Разве не любопытно?.. Батюшка вот не понял, почему можно назвать 'Золотой век'!
— Я тоже не так вполне ясно понял, — счел нужным заявить Карасек.
— Ага! Еще один не понял!.. — довольно улыбался старик.
— Но ведь картина же разрешается в оранжевых тонах, — что же тут не понять? — протянул студент, глядя на Карасека.
А Сыромолотов подмигнул на него Ване:
— Ого!.. В оранжевых!
— Как у Матиса, — не удержался, чтобы не добавить, Хаджи.
— У Ма-ти-са?.. Это… этто… Где же это у Матиса?.. — мгновенно осерчал старик.
— Непременно нужно приплесть сюда Матиса! Непременно! — язвительно упрекнул студента Синеоков и, чтобы загладить неловкость Хаджи, добавил торжественно: — Картина говорит сама за себя, и всякие названия к ней даже, по-моему, излишни!
Как и не ожидал Ваня, отец так же быстро успокоился, как и осерчал. Может быть, примиряюще подействовала на него просто самая внешность Синеокова, или же только щегольской его костюм, или даже рисунок его галстука, но он отозвался живо:
— Говорит?.. Вот!.. Ты слышишь, Ваня?.. Вот что значит быть некогда передвижником! — 'Говорит'!
— Но что говорит?.. Что именно говорит? — вот вопрос! — крикнул, совершенно не сдерживаясь, Иртышов.
— То есть: страх перед человеком у вас или жалость? — с видимым усилием разжал зубы Дейнека и уже всей фигурой повернулся к Сыромолотову. — Жалость у вас к человеку или страх?
И даже руку снял, наконец, с подбородка и вытянул вперед к старику шею.
— Вот, Ваня, какой еще может быть вопрос?!. Ну разве же это не любопытно?
И старик действительно пригляделся к Дейнеке с большим любопытством и добавил:
— И зачем ему это нужно знать, хотел бы я знать!.. И зачем художнику страх какой-то… и зачем ему жалость?
— Олимпийцы!.. — закричал Иртышов. — Бесстрашны и бесстрастны!..
— Синь-ор! — крикнул ему Синеоков. — Не увлекайтесь!
— А один даже кожу снял со своего сынка, чтобы мышцы, видите ли, му-ску-латуру зарисовать… в точности!
Ваня вторично развернул грудь и уперся глазами в рыжую бороду, но старик не обиделся почему-то: он глядел весело.
— Этто… этто… каков, а? — подмигнул он сыну на Иртышова. Этто… У Тэна приводится такой случай… с Лукой Синьорелли… Да… да… Это Лука Синьорелли был так влюблен в мускулы… Осмелился!.. А?.. С умершего сына содрал кожу и… прекраснейший сделал рисунок мышц!.. Пре-краснейший!
— Боже мой! Разве это возможно? — поднял руки перед собой, как для защиты, о. Леонид и отступил в страхе, протиснувшись между Карасеком и студентом.
— Но тот хотя мышцы, — а вы нервы хотите щекотать… и в целях весьма отвратительных! — выкрикнул снова Иртышов.
— Черрт знает что! — зарокотал Ваня. — Замолчите же!
— Лю-бо-пытно!.. Нет, это любопытно, говорю тебе! — с непонятной веселостью остановил его отец. — Ну, пусть же его скажет, — чтобы и я знал!.. Чтобы знать мне, что будут говорить такое, когда я картину выставлю!.. Для кого же я ее и писал, как не для таких горячих?!.
— Вы для меня писали?.. — прижал руку к сердцу Иртышов, точно пораженный.
— Для вас!.. Именно для вас! — сложил руки на груди Сыромолотов. Для вас… которые… этто… Да!.. (Тут он подбросил голову, и блеснула булавка.) — Я ведь понимаю, с кем имею дело!.. По-ни-маю!
— Не-ет… Нет, вы не понимаете! — отозвался Иртышов и даже покачал головой рыжей, и укоризна даже была в его голосе.
Но тут Карасек очень раздельно и отчетливо спросил старика:
— Господин художник!.. Эти славяне, эти русские крестиане, кого именно они убивают у вас, — хотел я знать?.. Немцев?.. Баронов немецких?..
— Ба-ро-нов?.. — удивленно протянул старик, подняв брови. — Вот видишь, Ваня, какой еще может быть вопрос!.. Ба-ро-нов!.. Гм… А я ведь и не догадался, что баронов!..
— Бывает так, господин художник, что вы даже совсем и не думали, а оно появляется вдруг!.. Как точно есть оно в воздухе самом!.. — отнюдь не смутился Карасек. — Оно и есть в воздухе… э-по-хи!.. Вы им дышите!..
— Ты слышишь, Ваня? — еще выше поднял брови старик. — Ну разве не любопытно?
— Может быть, и любопытно… — забасил было Ваня, но его перебил томным голосом, однако с подъемом студент:
— Гос-спода!.. Эта картина родила во мне ответный узыв!.. И создалась поэма в десять строф!.. Слушайте!
Он уже поднял руку для ритмодвижений, и восточные глаза его загорелись явным вдохновением, но Дейнека крикнул:
— Уберите его от меня!.. Уберите!.. Я не в состоянии!.. Не выдержу!.. Уберите!..
И руки его, сжатые в кулаки, дрожали.
Подняв к самым ушам узкие плечи и покрасневши даже от стыда за Дейнеку, размеренно сказал Синеоков:
— Дадим отдых хозяину и идемте обедать!
Но тут случилось нечто гораздо худшее, чем выходка Дейнеки.
Иртышов, в то время как внимание старика заняли сначала Карасек своими 'баронами', потом студент, подобрался вплотную к триптиху, стал как раз против второй его части и перочинный ножик всадил, неуклюже размахнувшись, в волосатую голову того, который убивал мужчину колом.
Он успел и еще в одном месте проткнуть толстый, неподатливый, туго натянутый холст, попавши в икру женщины, обнаженную над спустившимся тонким чулком.
Старик оглянулся быстро на треск холста, — и тут в несколько коротких мгновений все смешалось.
С раскрытым ртом, бешено бросился он на Иртышова, который прыжками отскочил к дальней стене, выпустив из рук ножик, а Ваня кинулся за отцом, боясь, что он изувечит Иртышова, и приемом борца схватил его сзади за запястья рук всего в двух шагах от припавшего к стене рыжего… Но, чувствуя, как клокочет схваченный им отец, — вот-вот сбросит и его наземь, — прокричал, задыхаясь:
— Спасайтесь!.. Бегите!
И первым вылетел из мастерской сам Иртышов, за ним остальные пятеро, опрокидывая стулья, давя друг друга в дверях…
Как раз в это время вошла в зал Марья Гавриловна, чтобы серебряно-певуче, но в то же время с некоторым налетом досады, сказать старику:
— Алексей Фомич, — это уж совсем невозможно так поздно!.. Совсем никуда перестоится обед…
И вот мимо нее из мастерской нелепо, один другого толкая, бежали гости в полнейшем испуге, — так что, отбросившись к развешанным холстам и подняв руки, прошептала она: 'Ах, батюшки!..' — и тут же в ее голове, таившей так много загадочных и романтичных историй, зажглась догадка: 'Отец убивает там, в мастерской, сына… или сын отца…'
Она помедлила всего с полминуты, ловя звуки из отворенных дверей справа и слева, и все-таки ринулась в мастерскую и сразу увидала: правда, — сын убивал отца!
Правда была только в том, что Ваня изо всех сил сдерживал старика, поймав его на другой уже борцовский прием — передний пояс.
