- Николай Иваныч! Что же это вы так? Или это вы все надо мной надсмехаетесь? И правда ведь, что же это я, дура, вздумала! Что же, государю нашему краски, что ли, не могут достать, бородку ему подправить, в случае если даже, чего боже избави!..
- Даже целого брю-не-та из него могли бы сделать. Эх, не догадаются там никак о наших с вами вкусах!
- Ой! Что это вы!.. Не буду говорить больше!
Испуганная Марья Тимофеевна кинулась в дверь.
Ливенцев рад был, что на смотр мог он совсем не являться, и блаженно разлегся на койке с книгой в руках. А вечером спустился к нему со второго этажа старший врач Моняков и сказал, морщась и держась за шею и поясницу:
- Просвистало меня насквозь на этом ветру окаянном! Шесть стаканов горячего чая выдул подряд, а все-таки прострел неизбежен. Шутка ли, на таком ветру людей два часа держать, и никакого прикрытия!
- Неужели два часа смотр был? Вот так штука!
- Ждали два часа... А смотр что? Смотр в каких-нибудь двадцать минут свертели. Они ведь тоже не дураки на холоде стыть, когда сразу все видно. Вид у ратников геройский? - Геройский! - Отвечают на приветствие согласно? Согласно! - Сапоги чищеные? - Чищеные! - Бляхи вороненые? - Вороненые! Начальство глазами едят? - Едят!.. Ну и все. Какие еще могут быть разговоры? Пообещал царь за все наши отличные качества знамена нам прислать. А то как же - мы кровь свою проливать вполне собрались, а знамен не имеем! Потом царь со всей своей свитой - в машины, а мы - по казармам шагом марш... Впрочем, был один маленький инцидентик со штабс-капитаном не нашей дружины.
- Да у нас и совсем нет штабс-капитанов, бог миловал.
- Из дружины он оказался генерала Михайлова... Очень у него физия скособочена, вообще вид очень иронический такой и от губы кверху шрам идет. Ну, ясное дело, видит царь - обработанный кем-то человечек, и надежда, должно быть, у него такая была, что на войне этой или японской угораздило его так себе косметику испортить... Может быть, даже к награде его хотел представить, аллах ведает! Спрашивает его: 'Где получили это увечье?' Другой бы сообразил бы и сказал бы: 'На войне с Японией...' Или там: 'Защищая веру, царя, отечество от коварного и наглого врага!' - как в те времена в газетах писалось. А этот дурак - Переведёнов его фамилия - возьми да и брякни: 'В Екатеринославе, во время революции девятьсот пятого года, ваше величество!' Не знал, конечно, что самое слово 'революция' при царе и упоминать нельзя! Царь его поправляет сдержанно: 'Во время беспорядков'. А потом видит, что у него и уха нет. 'А ухо, говорит, свое вы где потеряли?' То есть буквально в рот ему вкладывает: 'В сражении под Мукденом, например, или под Ляояном, что ли...' А тот по-своему, иронически глядит на царя и опять свое: 'И ухо то же самое во время все той же революции!' Тут его величество как будто даже искренне огорчился: 'Я вам сказал уже: беспорядков!' И отошел. И надо было видеть, как все потом, иже с ним были, вся свита, - а их человек десять было, - на этого штабс-капитана глядели, когда мимо него проходили!.. Конечно, придворного воспитания штабс-капитан не получал, но и откуда ему было знать, как надо ответить? Теперь генерал Михайлов, должно быть, последние волосы рвет...
- На себе или на штабс-капитане? - перебил весело Ливенцев.
- Да уж на себе, конечно, что сам этого штабс-капитана своего не разглядел перед смотром как следует. Ведь явно выигрышным номер был, доставил бы царю удовольствие и себе кое-какой почет. 'Вот, дескать, ваше величество, штабс-капитан, раненный под Мукденом, снова жаждет лечь всеми своими костьми за...'
- За Распутина и компанию? - подсказал Ливенцев.
- Хотя бы... И вдруг дурак испортил всю музыку! Теперь, я полагаю, он этого Переведёнова со свету сживет, дурака такого!
- Ах, любопытно бы было поглядеть на этого дурака! Признаться, очень люблю дураков, - с чувством сказал Ливенцев.
- Гм... А кто же у нас их не любит? Я однажды, помню, с другим земским врачом и на земской же тройке ехал по делу, а ямщик был пьян, дорога скверная, грязь, ночь... Говорю ямщику: 'Смотри в грязь нас не вывали'. А он: 'Это я-то, да чтобы в грязь вывалить! На сухом месте может, конечно, всякое случиться, - кто без греха? Ну, чтобы уж в грязь, - нет! Этого никоим манером не допущу!' И что же он, мерзавец? Конечно, с пьяных глаз погнал с какого-то косогора в провал, экипаж набок, да еще проволочило нас спинами сколько-то шагов, пока, наконец, лошади стали. Освободились мы кое-как с товарищем из-под экипажа, грязнее свиней вылезли, и давай спички зажигать, посмотреть, в каком положении дело. А ямщик наш - он тоже слетел подымается, и видим мы при спичке - на бороде у него кровь: губу он себе обо что-то порезал. Мы к нему, конечно, как оба врачи: 'Давай пощупаем, челюстная кость у тебя цела ли?' И, конечно, усердно мы спички зажигаем все ради этого случая. А ямщик нам: 'Эх, спицы бы хоть пожалели, а то потом и закурить не будет!.. Вот и сразу видать - ненастоящие господа вы!..'
- Зауряд-господа, - вставил Ливенцев.
- '...Потому что настоящие - они бы спиц тратить не стали да искать, кость у меня там какая-то цела ль. Они бы мне за такое дело, как я их в грязь вывалил, вон бы какую прибавку к губе должны бы мне сделать, а не то чтоб меня лечить! Ну, в таком разе помогайте экипаж подымать, - берись, где кому сподручней... Эх, род-димые! Дураками наша земля только и процветает!..' Вот афоризм! Можно сказать - глас народа.
Ливенцев улыбнулся.
- Погодите, пойдем и мы с вами дурака валять: дайте-ка только получить знамена!
Моняков поерошил бороду тонкой просвечивающей рукой и сказал уверенно:
- Нет! Я убежден все-таки, что до нас дело не дойдет. Войну должны закончить к весне, а то некому будет ни пахать, ни сеять, и все равно тогда армии с голоду должны подохнуть. Нас, паразитов, кормить тоже не шутка!
- Земские замашки в вас вопят - 'пахать, сеять некому'! А бабы на что? И у нас, и у немцев, и у французов - и запашут и посеют.
- А у турок? Тоже бабы пахать пойдут? - уязвил Моняков. - Живал я в краях Магомета, - бабы там только по домашности, а пашут мужики какими-то колчужками. Эх, никогда не забуду, как из Казалинска в Кара- Кумы, верст за четыреста, на мертвое тело мы с фельдшером и следователем ехали один раз. Вот было путешествие! А совсем ведь и не путешествие, просто по делам службы: ирригационное убийство, частый очень случай, - из-за воды там готовы глотку кому угодно перервать. На восьми верблюдах мы ехали: на одном - я, на другом - фельдшер, на третьем - следователь, на четвертом проводник-киргиз, а на четырех еще верблюдах турсуки с водой везли. Днем нельзя было ехать - жара шестьдесят градусов, ехали ночью. Четыреста верст туда, четыреста - оттуда. Экспедиция если какая научная, это бы еще куда ни шло, а то - мертвое тело!.. Убили и убили, при чем же тут врач? Я ведь его не воскрешу! Зачем же я должен целый месяц мучиться и население без медицинской помощи оставлять? Вот он, чиновничий формализм!.. Погодите! Я когда-нибудь на досуге опишу этот эпизод как следует. Вы это прочитаете со временем во 'Враче'.
- Гм... Буду ждать этого удовольствия... А как наш Полетика на смотру держался?
- Очень звонко скомандовал: 'Смирно!', и прочее. И ни в одном слове не сбился. Баснин тоже был очень приличен. Вообще я думаю, что смотры - это омолаживающее средство... А вот что для вас будет, кажется, особенно интересно: ваш 'приятель' Генкель получает, как он мне сам говорил, правда, по секрету, - здесь, в Севастополе, штатную должность, так что может на ней остаться и после войны...
- Это - ужасная новость! - даже вскочил со стула и начал в волнении ходить по комнате Ливенцев. - Неужели штатную должность? Какую же? Где?
- Этого не сказал, где именно, но будто бы вполне самостоятельная. И повышенье по службе.
- Даже повышение? Такому подлецу? За что?
Моняков сказал наставительно:
- Не волнуйтесь зря, а то опять перебои будут, и придется ландышевые капли вам пить.
- Как у нас везет мерзавцам!
- Мерзавцы энергичны - в этом вся штука. Где сопляки разводят свой соплизм, там мерзавцы действуют во все стороны локтями - и преуспевают, конечно.
- Но почему же все-таки? Почему преуспевают?
