- Потому что надоедают соплякам, и они на них машут, наконец, руками.
- У вас выходит так, что есть только две категории людей: сопляки и мерзавцы.
- Может быть, только и есть, что эти две категории.
- Так что если кто протестует, когда видит мерзавца, то это непременно сопляк?
- А знаете, что я вам на это скажу? - Тут Моняков сильно задрал кверху свою клочковатую бороду. - Если только протестует он, а зубы выбить мерзавцу не может или не смеет, то, конечно же, он сущий сопляк!
- А если может и смеет зубы выбить, то такой же мерзавец с локтями?
- Что тогда? - Глаза Монякова начали бегать от усилия мысли. - Тогда он ни то, ни другое просто потому, что выполняет функцию не частного лица, а власти предержащей, потому что только она, предержащая власть, выбивает зубы на законном основании.
- Проще говоря, тогда он прибегает к самосуду?.. Вы извернулись неплохо. Вы сейчас вспомнили, с одной стороны, об японской войне, с другой об ямщике, который вас вывернул, да еще и дураками за интеллигентские ваши замашки обозвал... Видите ли, это да еще Генкель этот проклятый мне напомнили тоже один со мною случай... Ведь я во время японской войны тоже призывался, как прапорщик, в Очаковский полк. Полк этот и стоял в Очакове. Очаков же - это очень глухое местечко. Бычков там можно было ловить удочками, даже скумбрию, даже осетров небольших, но больше там ни-че-го! А тут один батальон наш переходит в Херсон для несения караульной службы. И как раз не тот батальон, в котором был я, а другой. Завидно, а ничего не поделаешь. Херсон все-таки губернский город, не Очакову чета. И вдруг, на мое счастье, приходит ко мне другой прапорщик, такой же, как я, со странной просьбой: 'Не хотите ли поменяться со мной ротами: вы бы тогда в Херсон, а я бы здесь остался'. Я, конечно, ему: 'Ах, отец-благодетель! Да это как и нельзя лучше!' Пошли мы к командиру полка и устроили замену. А когда устроили уж, я его спрашиваю, почему все-таки он не хочет в Херсон. 'Да из-за ротного командира, - говорит. - Бывают среди них звери, но такого я не предполагал даже'. - 'Та-ак! - говорю. - Значит, это вы меня к зверю пихнули?' - 'Ничего, вы, - говорит, - человек смелый, а я - робкого десятка, только смотрю на него да глазами моргаю'. Ну, словом, эшелон ушел уж в Херсон, а я дня на два задержался в Очакове, потом туда пароходом в одиночном порядке. Прибыл туда утром, да надо было найти, где расположился наш эшелон, - все-таки около восьми часов я уже входил в помещение роты своей новой. Приглядываюсь, где ротный, вижу капитана, - фамилия его была Абрамов, борода ярко-рыжая, и так же с сединой, как сегодня я у царя видел, только немного длиннее, сухощавый, но очень жилистый, а главное - вида действительно свирепого. В Очакове я его среди массы офицерства просто не разглядел, да и быть пришлось мне там всего недели две-три. Хорошо-с... Подхожу прямо к нему: 'Господин капитан, честь имею явиться. Назначенный в вашу роту прапорщик Ливенцев'. Смотрю, очень медленно тянет мне руку и этак в нос как- то: 'Очень поздно изволили явиться! Занятия начинаются в восемь часов, а теперь уже десять минут девятого'. Меня и вздернуло сразу. Выхватываю я свои часы, говорю: 'Господин капитан, на моих часах без пяти восемь. Так как ваших часов я еще не видал и поставить по ним свои не успел, и так как я только что приехал на пароходе...' Он меня перебивает совсем по-хамски; 'Проверьте вторую шеренгу'. Оглядываюсь я кругом: солдаты стоят винтовки 'на плечо', - значит, ружейными приемами занимаются. Это - во время такой войны, когда нас бьют и бьют японцы. Насмешка над здравым смыслом! Смотрю, еще незаметный и серенький, с черной бородкой, прапорщик, бывший кандидат на судебные должности, юрист, я его только по фамилии знал, Гуссов, - стоит окаменелость какая-то, мне хотя бы головой кивнул. Эге, думаю, так вот тут какая атмосфера! Не зря прапорщик Серафимов отсюда сбежал и в Очакове решил остаться... Все-таки я сейчас же ко второй шеренге, всех обошел, прием у всех проверил, кому что нужно было сказать - сказал. А полк этот, нужно заметить, густо был пополнен призванными из запаса, как и я. Особой чистоты отделки в ружейных приемах у них быть не могло. Кроме того, долго держали их на одном приеме... Дошел я до последнего и из шеренг выхожу на открытое место. Абрамов мне противным таким, козлиным голосом дребезжащим: 'Проверили?' - 'Проверил', - отвечаю. Он идет ко второй шеренге сам, - вижу, солдаты задергали винтовки, глаза на него выпучили, стоят в страхе. Остановился он перед правофланговым. 'Штык выше! Приклад доверни!.. Да 'доверни' я тебе сказал, а не 'в поле'!' И вдруг - хлоп его кулаком по скуле! Посмотрел я на Гуссова, - стоит, как статуя. А Абрамов уже около следующего. 'Антабку в выем плеча! Выше!.. Ниже!.. Да в выем плеча, тебе говорят!' Хлоп - и этого тоже. И так пять человек он 'проверил' и всех хлопал по скулам. А я с каждым разом взвиваюсь, и даже на цыпочки поднимался от омерзения. Наконец, к шестому он, бородатому такому дяде: 'Штык выше! В поле штык!.. Много!.. В поле!.. Много!.. Еще в поле!..' Потом опять - хлоп! - и даже хряснуло во рту у того, - должно быть, зуб сломал. Вот тут я и взвился, наконец, как следовало взвиться! 'Ка-пи-та-а-ан!.. Солдат не би-ить!' - закричал я прямо не своим голосом и даже, помню, шашку почему-то наполовину вытащил из ножен.
- Что вы! Да ведь за это вам крепость могли дать! - удивился Моняков.
- Два года крепости - я потом справлялся. Но это расценка мирного времени, а не военного.
- Значит, вы и тогда дисциплины не знали?
- Всегда я о ней забывал, не только тогда... Ну вот, прокричал я и глазами в него впился, а он - в меня. И до такой степени для него неожиданно это было, должно быть, до того его поразило это, что, вижу, позеленел он весь, и борода даже потускнела. Стоит, смотрит на меня, глаза белые! И в казарме страшная тишина... И так тянулось с минуту, если не больше. Оказалось потом, что он уже много лет командует ротой и к производству в подполковники представлен... Тишина продолжается - и вдруг в тишине этой совсем загробный какой-то голос: 'Вы сказали: не бить солдат?.. Кого же я бил?' - 'Как кого? Шестерых вы били!' - кричу, но уже озадачен я его ходом: не понимаю, к чему этот ход. 'Кого же это шестерых?' - опять он тем же загробным тоном. А фамилий этих битых я, естественно, не знаю, поэтому командую: 'Битые, выходи вперед! Шагом... марш!' Жду, стою, но битые - ни с места. Начинаю понимать маневр капитана: они его, как огня, боятся. А он уже с некоторым апломбом: 'Так кого это я бил, прапорщик?' Я опять командую: 'Шесть человек, считая с правого фланга второй шеренги, напра-во!' Смотрю, повернулись направо, командую дальше: 'Правое плечо вперед, шагом... марш!' Идут. Вышли на чистое место перед фронтом. 'Стой!.. Нале-во!.. Вот они, говорю, - битые!' Тут и началась комедия! Подходит он к правофланговому, смотрит на него в упор, наконец, чрезвычайно начальственно: 'Калиберда! Теббя я ббил?' Очень хорошо помню и эту фамилию польскую и это 'теббя я ббил?' 'Никак нет, вышескобродие, не били'. Вот тебе, думаю, раз! Капитан же Абрамов к следующему: 'Такой-то... (Звездогляд, что ли, - не помню), теббя я ббил?' - 'Никак нет, ваше благородие' - 'Что-о?! Благородие?! - кричит уже капитан по-козлиному. 'Ваше высокоблагородие, никак нет, не били'.
- Вот запугал людей!
- Довел до степени заводных кукол... И так подходил он поочередно, примыкая направо, к третьему, к четвертому, к пятому - и ото всех один и тот же ответ: 'Никак нет, не били'. Не верю ушам, не верю глазам... 'Что же это, - бормочу, - за подлецы такие?..' Остается шестой, последний, тот самый, с бородой, а по бороде из носа кровь как текла, так на волосах и заклякла. 'Лы-ко-шин, теббя я ббил?' Смотрю я на этого Лыкошина и глаза сделал положительно, должно быть, зверские, а рукою за эфес шашки держусь, да еще и прикачнул головою я, чтобы он понял, что и я шутить тоже не намерен, если только он скажет, как другие. Лыкошин переводит буркалы свои лесные с капитана Абрамова на меня, с меня на капитана и молчит. Вообразите мое положение!
- Любопытное!.. А сам бы я быть в таком положении не хотел, - сказал Моняков.
- Положение было острое, даже страшное, если хотите. Тут, с одной стороны, положена была на карты или на весы эта самая пресловутая военная дисциплина, в которой я оказался недавно еще несведущ, так же как и тогда, а с другой - права человека на то, чтобы его не били, потому что такое право было и у солдат того времени. От Лыкошина этого зависело теперь все. Если скажет: 'Не били', - кончено! Тогда я выхватываю шашку, а капитан Абрамов пусть выхватывает свою. Вообще в голове у меня тогда был один только горячечный бред... Тишина. Ворочаются буркалы Лыкошина, дышит он тяжко... Наконец, опять козлиный начальственный голос: 'Отве-чай, когда тебя ротный командир спрашивает, а не стой болваном!.. Теббя я ббил?' Я замер, впился в Лыкошина глазами и вдруг слышу: 'Так точно, ваше высокобродие, били'. 'Что-о-о?! Как?!' Очень глубокий вздох Лыкошина, и мой тоже - и опять тот же ответ: 'Так точно, били'. Называется это, как вам должно быть известно, 'заявить претензию'. Значит, претензия была заявлена, что и требовалось доказать. И мой капитан Абрамов повернулся и согнувшись пошел в канцелярию. Буквально - согнувшись! А я шашку вдвинул в ножны поглубже и жду, что будет дальше. И все солдаты стоят, не
