шелохнутся, - ждут. Вдруг слышу оттуда, из канцелярии, слабый голос: 'Фельдфебель!' Бежит туда фельдфебель на цыпочках. 'Фельдфебель! Передай новому прапорщику, что я прошу его заниматься с ротой'. Буквально так: 'прошу'. Я, конечно, вывел всех сейчас же в поле, устроил там двусторонние маневры по атаке и защите какого-то кладбища, так сказать, тактические задачи на местности, и привел их назад с песнями. А прапорщик Гуссов мне все время бубнил: 'Он этого так не оставит. Он вам отомстит жестоко'. - 'Подождем, говорю, увидим...' На другой день являюсь на занятия нарочно раньше, чем надо. Ротного нет еще. Солдатам ни слова насчет него не говорю. Наконец, является. Я подравнял шеренги, скомандовал: 'Смирно!' Идет согнувшись, и лица на нем нет. Издалека еще руку под козырек взял и очень тихо: 'Здравствуйте, братцы!' А 'братцы' как воды в рот набрали, - молчат! Вот, думаю, история! Ведь это уж выходит не мой бунт личный, а бунт солдат! Вчера-то где же вы были, вы, пятеро битых, которые сказали: 'Никак нет, не били'? Отчего сейчас вы не орете: 'Здравия желаем!' Ведь если бы не Лыкошин, что бы мне нужно было делать вчера? Почему же вчера вы струсили до того, что отрицали явный факт? И кто же внушил вам сегодня идти на бунт, потому что это уж бунт, за который вас уже не бить будут, а раскассируют кого куда, а зачинщиков, которыми сделают вас же, битых, зачинщиков в дисциплинарный батальон загонят!.. Надо было их спасать снова. Вышел я из шеренги, кивнул им головой, - дескать, не выдумывай, чего не надо! - и скомандовал: 'Смирно! Равнение на середину!' А капитан Абрамов как держал руку у козырька, так и держит: прилипла. После моей команды он опять замогильно: 'Здорово, братцы!' И 'братцы' грянули: 'Здравия желаем!' А потом капитан ушел в канцелярию, а я вывел их в поле для маневров. Кстати сказал, что претензию свою на ротного они могут заявить на смотру при опросе претензий, и это бунтом считаться не будет, а то, что они проделали, называется бунт, и если бы я не повернул дела так, как повернул, то их бы взгрели за милую душу. А что ротный их драться уж больше не будет - в этом пусть не сомневаются: урока моего он не забудет... И знаете ли, две недели занимался я так с ротой, а капитан только являлся в канцелярию и был тише воды ниже травы. Но, конечно, командир эшелона подполковник Околов и другие ротные командиры про инцидент этот узнали и пустились выручать собрата своими средствами, а именно: чуть только появилась бумажка о назначении субалтерн-офицера в один запасной батальон в Одессу, так сейчас же назначили туда меня. Поскольку Одесса все-таки далеко не Херсон, я ничего не имел против этого, Абрамов же скоро был произведен в подполковники и из роты, конечно, тоже ушел принимать батальон, я же, грешный, делал в Одессе преступление за преступлением. Всех их вам перечислять не буду, но наиболее преступное было то, когда я прочитал в роте, в отсутствие ротного, из газет о 'девятом января', Гапоне, о расстреле рабочих у Зимнего дворца - и сделал, конечно, необходимые комментарии. Наивные люди там - командир батальона и другие - думали, что с этого моего разъяснения январских событий солдатам и началось падение дисциплины, но ведь это уж носилось в воздухе и очень скоро стало повсеместным. Вот была служба в запасном батальоне этом - ку-рьез-ная в высшей степени! Помню, дают мне команду в двести человек - сборную, по пятидесяти от роты - отвести на вокзал и усадить их там в поезд, а дальше уж там за ними старший из фельдфебелей наблюдать будет. Фельдфебелей же было в команде несколько. Выхожу я к команде, - картина! Все - пьяным-пьяно, каких-то баб с ними полсотни - не меньше, да еще и на дорогу у каждого бутылка водки в шинели. Говорю командиру батальона: 'Не пойду с такими никуда'. Тот не то что приказывает, а этак: 'Авось да небось... как-нибудь доведете'. Выхожу я к команде опять - черт их знает, не разберешь, где тут солдаты, где бабы. Кричу: 'Бабы, про-очь!' А бабы как захохочут, ей-богу! Согнулись, руки на животы, и в хохот: 'Бабочки, нами офицер командует!' Фельдфебеля меня утешают: 'Черт с ними, нехай идут! Все равно с ними ничего не сделаешь - они не отстанут'. - 'Ну, ладно, - говорю, - вы сами их и ведите, а я пойду стороной, вроде бы меня и нету'. Тронулись. А ведь к вокзалу через всю Одессу пришлось идти... Половину дороги сделали уж, гляжу - генерал какой-то на лошади верхом, - картина! И прямо навстречу нам. Я присмотрелся - помощник Каульбарса, командующего войсками Одесского округа, генерал-лейтенант... Радзиевский, кажется, точно не вспомню. Старший фельдфебель вышел вперед, ищет меня глазами, а я ему рукой махнул: дескать, без меня! Он командует: 'Смирно!' Генерал остановил лошадь. Смотрю я на него из-за деревьев, сам на тротуаре стою, и вижу буквально испуг у него в глазах. 'Кто ведет эту команду?' - кричит. Фельдфебель видит, что дело плохо, кивает в мою сторону головой: 'Их благородие, прапорщик Ливенцев'. Я из засады своей выхожу. Подошел. 'Вы ведете?' - 'Мне поручено, - говорю, доставить это войско на вокзал'. - 'Что же это, - говорит, - за сволочь Петра Амьенского?' - 'Что на сволочь Петра Амьенского похоже - это, говорю, - правда, ваше превосходительство... Главное, бабы меня убивают...' - 'Вы бы их погнали к черту!' - 'Пытался, - говорю, - очень упорные'. Он поднялся на стременах и как крикнет с раскатом, по-кавалерийски: 'Бабы, про-о-очь!' Бабы - руки на животы: 'Ха-ха-ха! Генерал нами теперь командует!' А я генералу скромно: 'Это самое - 'бабы, прочь!' - я тоже командовал, но, представьте себе, успех был тот же самый. Прилипли - не отдерешь!' Генерал, конечно: 'Черт знает что такое! Какой вы части?' Я сказал. 'Ваша фамилия?' - 'Ливенцев'. Он коня шенкелями, дернул уздечку и поскакал. А я до вокзала своих амьенцев все-таки довел, и вот поднялась там, на вокзале, кутерьма. Тут в поезд надо садиться, а они кричат: 'Пока все, до одного, с нашим прапорщиком Ливенцевым не простимся - не сядем!' И вот, кадушки-папахи свои снимают и лезут ко мне целоваться на прощанье. А там, смотрю, и бабы лезут прощаться. 'Как вы, - говорят, - нашим мужьям заместо отца родного были!' А начальство железнодорожное рвет и мечет: в самом деле, ведь расписание поездов ломается... Насилу я вырвался и бежал без оглядки.
- Куда же их отправляли все-таки? На Дальний Восток?
- Да нет, куда их там на Дальний Восток! Кажется, в Варшаву, в кадровый полк, на пополнение убыли... А скоро после этого и меня сплавили из Одессы, теперь уже в Симферополь, тоже с командой, и тоже на пополнение в полк. Может быть, благодаря этому самому генералу Радзиевскому... Словом, двести с чем-то человек я доставил, начинают их сортировать и растасовывать по ротам, а они: 'От своего прапорщика ни к кому уходить не желаем!' Им, конечно, внушили, что попали они в кадровый полк, что блажить им не позволят и все прочее. А меня, чтобы дурного влияния на солдат я не оказывал, вдруг назначают в одну роту, выходящую в Мелитополь, на случай рабочих там волнений и беспорядков. Было это уж в мае девятьсот пятого года. Прочитал я приказ и остолбенел: 'Я - и вдруг для усмирения рабочих!' Говорю своему новому ротному: 'Ни за что не пойду!' - 'И за пять рублей в день не пойдете? - спрашивает. - Ведь вы четверное свое жалованье тогда будете в Мелитополе получать'. - 'Что вы, - говорю, - смеетесь надо мной, что ли? Что вы мне тут с четверным жалованьем!' - 'Ну, когда вы такой богатый, охотников много найдется. Есть у нас тоже прапорщик, Шван, - тот сам просился ко мне в субалтерны...' - 'Вот пусть и едет с вами этот самый Шван, а я - ни в коем случае'. - 'А как же вы командиру полка об этом скажете?' - 'Так и скажу, что не хочу!' - 'Напрасно, - говорит. - Этого не советую делать... Ну, вы скажете: не хочу усмирять рабочих! - а ему что прикажете делать? Ведь он вас должен арестовать за это и делу ход дать. Запрут вас куда-нибудь - и только. А зачем вам это? Шваны все равно найдутся, и за пятеркой в день погонятся, и ради пятерки этой скомандуют, если придется: 'Рота, пли!' - а вы будете бесполезно сидеть под замком. Не советую, знаете...' - 'А что же вы советуете?' - говорю. 'Скажите командиру полка, что больны, и он поймет вас отлично. Он не такой дурак, чтобы не понять, и даже еще отпуск вам на лечение может дать'. Увидел я, что человек мне попался не из глупых, так и сделал. И должен вам сказать, что командир полка, - он был человек видный, с большой бородой черной, - только я сказал ему, что ехать в Мелитополь не могу, сейчас же сам мне: 'Что? Больны? Отпуск получить хотите?.. На два месяца могу вам дать отпуск, если только врачебная комиссия выскажется соответственно...' Я увидел, что все уже было подготовлено без моих стараний, и, знаете, получил двухмесячный отпуск.
- А какую же болезнь у вас нашли? - с живейшим интересом спросил Моняков.
- Помню, что явились ко мне два полковых врача, старший и младший, и меня выстукивали и давили под ложечкой, а какую такую болезнь нашли, не знаю, - мне они не сказали... Конечно, им нужно было что-нибудь написать в своей бумажке... Отпуск я получил и уехал. А когда приехал, тут уж вскорости разыгрались большие события, те самые, которые царь наш революцией называть не хочет, а называет 'беспорядками'. Объявлены были свободы, и начались еврейские погромы. Вот один из этих погромов и произошел на моих глазах в Симферополе... Как убивали несколько десятков человек на бульваре кольями, этого я не видел: за мной прислали из полка, когда уж эта часть программы была окончена и начался грабеж еврейских магазинов. Полк наш стоял везде по улицам на охране, в помощь полиции, то есть в помощь тем самым господам, которые и сочинили и разыграли, как по нотам, весь этот погром. Ну, в этот день я всего насмотрелся и отлично видел, как все было организовано... Нужно вам сказать, что, когда я вернулся из отпуска, зазвал меня к себе мой командир батальона, подполковник Канаров, и говорит: 'У
