сменять ваших. И смена произойдет безболезненно под прикрытием тяжелых батарей всего корпуса, а не одной нашей дивизии. Это будет серьезное прикрытие, поверьте.
Ковалевский поверил и передал капитану Широкому, что скоро загремит корпусная тяжелая, что придут сменять его батальон кадомцы, что ему осталось продержаться считанные минуты.
Однако прошло полтора часа, когда, приблизительно в полдень, начался обстрел австрийских высот тяжелыми снарядами, и Ковалевский не мог уже усидеть в штабе и вихрем поскакал из деревни на высоту 366 посмотреть, как и где будут ложиться наши снаряды, как во время канонады, днем, произойдет смена его второго батальона четвертым Кадомского полка и куда, наконец, удобнее всего передвинуть ему свой полк.
Но на самой окраине деревни, в последней халупе было до того крикливо и весело, что Ковалевский приостановил коня, и трое конных разведчиков и два связиста, ехавшие с ним вместе, тоже остановились.
И вот отворилась дверь халупы, и с бутылкой водки в одной руке, с коробкой икры в другой, бородатый, растрепанный, краснорожий, как Силен; показался в ней командир четвертого батальона кадомцев и запьянцовски крикнул ему:
- Аа-а, гос-сподин полковник, сосед! Прошу ко мне. Разделите трапезу!
Ковалевский был поражен.
- Вы здесь? Теперь? Как так?.. Но ведь ваш батальон пошел или нет сменять мой второй батальон? - закричал он так, как мог бы закричать при подобных обстоятельствах даже и не во время канонады.
- Черт с ним, - махнул рукою Силен. - Все равно, - далеко не уйдет. Заходите!
- Я сейчас же сообщу вашему командиру полка о вас, мерзавец! - крикнул Ковалевский и ударил лошадь, не дослушав, что такое кричал пьяный капитан ему вдогонку.
На шоссе он догнал полубатарею трехдюймовок, только что переправившуюся с помощью его учебной команды через Ольховец. Это была большая радость: четыре трехдюймовки и четыре зарядных ящика при них. Они были всесторонне заляпаны грязью, и грязные, измученные лошади еле волокли их, но и такими они все же годились для боевой работы.
Постепенно налаживалось все: гремела из тыла тяжелая, под рукой были легкие орудия, хотя и с небольшим запасом снарядов, наконец и батальон кадомцев нестройной, правда, и довольно бесшабашной толпой, но с явным все-таки подъемом прошел невдали, сплошь предводимый одними только молодыми прапорщиками, туда, где залег второй батальон его, Ковалевского, полка.
Все утрясалось, становилось на свои места... Но когда он пристально начал наблюдать в бинокль, где именно приходятся разрывы наших чемоданов, он не заметил ни одного разрыва на той самой высоте, с которой обстреляли из пулеметов и пришили к земле второй батальон.
- Как же это так? Куда же они бьют? Что они такое обстреливают? бормотал он в полнейшем недоумении. - Ведь я же точно рассказал Палею, где пулеметные гнезда австрийцев... Что же опять за абракадабра такая творится?.. Как раз надоумил черт теперь именно затеять смену, - удобный случай для австрийцев расстрелять оба батальона...
И Ковалевский кинулся к трехдюймовкам, остановившимся на шоссе с видом, вполне ко всему безучастным.
- А ну-ка, братцы, кто у вас тут за старшего? - крикнул он артиллеристам.
Те ответили, что их командир - штабс-капитан Плевакин - пошел искать наблюдательный пункт и вот теперь возвращается.
Действительно, со стороны деревни подходил довольно развинченным шагом какой-то офицер в независимо сидевшей набок фуражке, с дюжим и, как показалось еще издали, малиновым носом.
Он подходил, точно сознательно, медленно, потом вдруг остановился, постоял с минуту на месте, поглядел туда и сюда кругом и решительно повернул назад.
- Куда же он, этот Плевакин? Все ищет место для наблюдательного пункта? Отнюдь не похоже, - говорил, наблюдая за ним, Ковалевский и закричал, сделав рупором руки: - Капи-тан Пле-ва-кин!
Плевакин не мог не слышать сильного голоса, однако не обернулся и шел, все убыстряя шаг. У Ковалевского мелькнула мысль: 'А не Плевакин ли здесь сидел и пил вместе с командиром четвертого батальона кадомцев?' По цвету его дюжего носа и по развинченной пьяной походке было похоже именно на это. И не шел ли он опять туда же допивать водку, в то время как сейчас, может быть, начнется сосредоточенный расстрел австрийцами почти двух тысяч русских солдат?
Ковалевский двинулся за ним. Он нагнал его почти у той самой окраинной халупы, где обосновался краснорожий Силен.
- Вы штабс-капитан Плевакин? - крикнул раздраженно Ковалевский.
- Я штабс-капитан Плевакин, - вполне независимо ответил тот, не подбросив даже на секунду руки к козырьку ухарски сидящей фуражки.
- Возвращайтесь немедленно к своим орудиям и обстреляйте одну высоту по моим указаниям!
- Ни-ка-ких ваших указаний и приказаний я исполнять не обязан, - очень отчетливо ответил Плевакин и голову подбросил так энергично, что шевельнулась и чуть не слетела фуражка.
- Ка-ак так не обязаны? - вскипел Ковалевский.
- Очень просто. У меня есть свое начальство, а вам я нисколько не подчинен.
Крупные желтые зубы, малиновый нос, как руль, серые навыкат нагло и враждебно глядящие глаза, резкий запах водки и зеленого лука, который красовался в ящике в одном из окошек крайней халупы, - все это обдало Ковалевского нестерпимым жаром, но он пытался еще сдержаться, он старался обосновать свое требование, говоря размеренно:
- Вы с полубатареей на территории моего полка - раз! Вы обязаны, как гласит приказ начальника дивизии, 'содействовать пехоте в выполнении ею боевых задач' - два! И если вы сейчас же со мною вместе не вернетесь к орудиям и не откроете огня по той цели, какая мною вам будет указана, то я вас арестую!
- Меня? Не имеете права! - крикнул Плевакин.
- Ах, та-ак? Связные! - гораздо громче его крикнул своим связным Ковалевский. - Сейчас же взять штабс-капитана и вести его во второй наш батальон! И если не будет идти вместе с вами, коли его, сукина сына, штыками!
Двое связных тут же подскочили к Плевакину.
- Вы за это ответите! - крикнул Плевакин, отходя под конвоем связных.
Вместо ответа ему Ковалевский приказал еще раз своим солдатам:
- Чуть только остановится, - коли его, как собаку! И веди его прямо, как лежит провод...
Последнее добавил он затем, чтобы связные не вздумали вести его по шоссе, где могла бы отбить своего командира орудийная прислуга.
Минут через десять канонада стихла: огненный вал, прокатившийся по австрийским позициям, там, наверху, в штабе армии, был сочтен вполне достаточным для того, чтобы разгромить неприятельские блиндажи и подготовить успех русской атаке.
Минут через десять, доскакав до штаба своего полка, Ковалевский снова звонил в штаб дивизии, прося выяснить, почему артиллерия совсем не обстреливала сильно укрепленную высоту, левее высоты 370.
- Не представляю, о какой высоте вы говорите, - раздраженно ответил Палей. - Но знаю, что решено было не обстреливать высоту триста семьдесят, как занятую вашим полком. Кстати, от командира тяжелого дивизиона был запрос: действительно ли высота триста семьдесят занята вами? Он говорил, что, по его наблюдениям, там прочно сидят австрийцы.
- Какие же австрийцы, когда там сидит мой третий батальон и одна рота второго? Что за абракадабра! - возмутился Ковалевский и бросил трубку.
Непосредственной связи с Басниным, взявшимся, чтобы не быть совсем безработным, руководить всею артиллерией дивизии, у него не было, и он только еще напряженно думал, как ему вызвать другого, вместо Плевакина, артиллерийского офицера к трехдюймовкам, когда получилось сбивчивое, но яркое и подавляющее донесение капитана Широкого о катастрофе, которой он так боялся.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Когда к резервным ротам - шестой и восьмой - подходил батальон кадомцев, тяжелые снаряды, летевшие с русской стороны, еще бороздили шумно воздух и рвались где-то в этих австрийских высотах с гулом, от которого дрожала земля.
