— Мой диктатор, обязана ли я повиноваться всем твоим приказам?
— Это обязаны делать только граждане Рима, — ответил он. — Ты свободна от моей власти. Мы с тобой должны повиноваться лишь нашим желаниям.
Я подалась вперед и поцеловала его, припав к жестким узким губам; я так часто вспоминала их.
— Стало быть, когда царица Египта целует диктатора Рима, в этом нет политики?
— Нет. Что бы ни говорили мои противники, здесь действуют исключительно любовь и страсть. Это целиком мое личное дело.
— Одна любовь, никакой другой причины?
— Да, клянусь. Пригласив тебя в Рим, я дал своим врагам пищу для пересудов. У меня нет политической цели; мудрый политик никогда бы так не поступил. Твое появление возбудит зависть и развяжет языки записным ревнителям морали. — Он покачал головой. — Но мне все равно. Радость снова увидеть тебя с лихвой возмещает все потери.
Он поцеловал меня так страстно, что пропало желание продолжать разговор и сопротивляться ему. Он воспламенял во мне всепоглощающую страсть, отключавшую способность мыслить. Его гений всегда заставлял меня забыть о разуме, об осторожности и полностью отдаться его порывам.
Я пробежала пальцами по его плечам, ощущая под швом туники твердые мускулы. Он только что вернулся с войны, и солдатская жизнь выжгла из его тела все признаки расслабленности, превратив в такое же гладкое отточенное оружие, как меч легионера. В руках и плечах не ощущалось ничего похожего на нежность, зато нежны были его слова, а голос полон ласки.
Проводя пальцами по груди Цезаря, я ощущала: она больше напоминает кожаный панцирь, защищающий тело солдата, чем самую уязвимую, нуждающуюся в защите плоть. Правда, в отличие от брони, грудь его вздымалась и опадала при дыхании. Под «панцирем» билось сердце. Его дыхание участилось от моих прикосновений, потом он вздохнул и расслабился.
— Ты здесь, и все хорошо, — сказал Цезарь.
Слегка повернувшись на краю постели, он взял мое лицо в обе ладони и долго — так долго, что я почти растерялась, — рассматривал мои черты в тусклом свете лампы. Казалось, его темные глаза ищут в глубине моих нечто, пребывающее за пределами зрения.
— Да, это воистину она, — наконец произнес он.
«Кто? — хотела я спросить. — Какая „она“?»
Как жрец, воздающий почести божеству, он склонился и по очереди поцеловал мои плечи, затем ключицы, потом добрался до ложбинки на шее. Губы его были легки, их касание ощущалось как порхание крыльев бабочки, и кровь рвалась им навстречу. Один, два, три раза он целовал ложбинку, с каждым разом все дольше, пока не впился в нее губами с жадностью, вызывая во мне почти болезненное желание. Я откинула голову; мое тело вожделело большего. Мне хотелось, чтобы поцелуи продолжались вечно, и сама я не в силах была оставаться безучастной.
Я повернула голову, принялась целовать его шею, подбираясь к уху, и пробежала пальцами по спине. Туника! Нужно избавиться от нее, она стоит между моими руками и его плотью — его чудесной плотью, которой я жаждала коснуться. Я потянула ткань, пытаясь стащить ее. Цезарь приостановил ласки и тихо рассмеялся.
— Я счастлив угодить тебе, — молвил он. — Но не хотел бы иметь полководца, так рвущегося в бой. Если начать атаку раньше, чем готовы войска, сражение можно проиграть.
— А ты не готов к сражению? — спросила я.
Я смутилась и оставила его рукава в покое.
Цезарь поцеловал меня в губы.
— Мое сладкое дитя, это же не сражение. Боги свидетели — ничего похожего!
Он слегка подался назад, нежно развязал тесемки на плечах моего платья, склонился и стал целовать обнажившиеся груди с возрастающей страстью, доводя меня до безумия. Я прижала его к себе и увлекла на подушки. У него вырвался хриплый глубокий вздох, сердце забилось чаще.
— Туника, — пробормотала я.
Ее ткань собиралась складками по спине Цезаря.
Он сел, стянул через голову одежду, а потом освободил меня от платья, дабы ничто не разделяло наши тела.
Кровь во мне закипела, разрывая жилы, однако Цезарь не откликнулся на мою страсть немедленно. Он стал покрывать поцелуями мои грудь и живот с медлительной чувственностью, заставлявшей стонать от страсти, особенно когда он добрался до моих сосков и стал ласкать их губами с нежностью, как ребенок. У меня перехватило горло, я чувствовала, что задыхаюсь. От нетерпения у меня вырвался протяжный прерывистый крик.
Он мгновенно наклонился вперед и прижался лицом к моей шее. Я ощущала его дыхание и почти не могла разобрать слова. Что он говорил?
— Теперь ты моя… Сейчас! Сейчас!
Наконец почувствовала тяжесть его тела и подала бедра вперед, чтобы соединиться с ним. Я ждала целый год, и если это не произойдет сейчас же, я просто умру. Каждая частица моего тела изнемогала от желания.
С тех пор как мы в последний раз были вместе, прошло немало времени, но тело хранит интимные воспоминания. Цезарь слился со мной, мы стали единым целым. Я не забыла, каково это — когда он со мной. Одновременно я осознавала, что он существует сам по себе, и чувствовала наше сладостное различие.
Мною овладело неистовство совокупления — состояние, когда люди забывают о человеческой природе и обращаются в голодных зверей, алчущих чужой плоти. Два цивилизованных существа с их опытом, познаниями, образованием и воспитанием превратились в нагие тела с единственным стремлением породить очередной всплеск наслаждения. А за ним последует опустошение.
Взрыв жизни, за ним следует смерть. В любовном акте человек повторяет свою судьбу. Однако конец, к которому он стремится в страсти, безмерно сладостен.
Я обнимала его спину и пыталась не оцарапать, но знала, что не сдержу себя. Да и как могло быть иначе, если важно одно — чтобы он вошел в меня глубже, глубже, еще глубже!
Позже, лежа с ним рядом и переводя дыхание, я пыталась рассмотреть его лицо. Он выглядел моложе, чем когда бы то ни было.
— Моя дорогая, — сказал он мне, — я даже не думал, что почувствую это снова.
Мы лежали в спутанном клубке простыней, мокрых от пота. Они остывали, несмотря на тепло наших тел. Точно так же и страсть быстро обретает самостоятельность, словно отделяется от наших реальных личностей.
— Я по-прежнему люблю тебя, — промолвил он задумчиво. — Я люблю тебя так же, как любил в Египте. Люблю здесь, в Риме, как в открытом дворце в Александрии.
Только теперь я поняла, что в сознании Цезаря я привязана к Египту — такая же неотъемлемая часть моей страны, как пирамиды. Он думал, что я навсегда осталась на берегах Нила.
— Я живая женщина, — ответила я. — Настоящая, способная жить и дышать в самых разных краях.
— Я должен признаться, что не думал о тебе так. Я думал о тебе как о местной богине.
Я рассмеялась.
— Вроде тех, что живут у источников или скал?
Цезарь выглядел пристыженным.
— Именно. Мое прибытие в Александрию сейчас кажется сном, и ты была его частью. Трудно соотнести эти воспоминания с тобой, когда ты здесь… Почему бы мне, — он рассмеялся от этой мысли, — не взять тебя на Форум! Да. Ты познакомишься с Цицероном, Брутом и молодым Октавианом, а я докажу себе, что ты настоящая.
— Ты обладал мной. Ты знаешь, что я настоящая.
— Нет. Это тоже похоже на сон. — Его голос звучал тихо. — Темная комната. Тайный визит. Любовное действо при одной зажженной свече, разговор приглушенными голосами. Завтра все покажется сном, что приснился мне в лагере.
