* * *
ОБОЖАЮ свитера – лучшей одежки для меня не было в тот холодный день, когда первые бомбы упали на Приштину и страх был горячим. Свитер на мне был из Сырогойны, длинный, почти до пяток, пестрый, как географическая карта, так что мне даже показалось, будто летчик в «торнадо» стрелял в меня, приняв мой свитер за маскировочную сеть для танка, или же этот летчик тоже любил свитера и старался пристрелить меня, но я знала, что эти невидимые самолеты сами все видят и слышат, а рядом со мной был полковник Уэллс – вот что меня спасло от войны и мартовского холода: полковник Уэллс и свитер из Сыро-гойны. У меня никогда не было кашемирового свитера, такого как у Сони Савич в фильме «Сахарная водичка», но я запросто определяла, у кого из чего свитер, определяла, откуда родом его хозяин и даже, что он за человек, и еще нравились мне вязаные жилетки у стариков. Как-то раз я такую дедушкину на факультет надела и спросила препода, как она по-английски называется, а тот не знал, хотя уже в возрасте был, начал из себя идиота изображать и говорит: «Точно так же как жилет». Нравилась я старичкам всегда, но я дураков даже на сербском не любила. Я в английском большой спец была, с ходу, с колес что угодно, даже «вдруг откуда ни возьмись появился в рот ебись» я запросто перетолмачивала, с листа, но сейчас рассказ о другом уже – я видела, как в «Бар Кукри» вошел человек в кашемировом свитере. Был полдень, после минувшей ночи с мамалыгой, в бывшей кафане «Весна» на втором этаже были спальни, там я прямо купалась во сне, выспалась здорово, красоту свою на все сто подняла, почти радовалась, ожидая, что еще случится, двери открыты, и вот тебе первое действие, когда в «Бар Кукри» вошел кашемировый свитер и, обходя «Бар Кукри», залопотал: «Гут, гут» и другие немецкие слова. «Гут, гут, кухня отличная, прекрасно, стойка длинная, давай на ней покатаемся, фрой-ляйн Мария» – это он мне говорит.
Откуда он, мать его ети, знает, как меня зовут?
– Фройляйн Мария, как жизнь? – продолжил кашемировый свитер по-сербски. – Как дела? Позвольте представиться, майор Карл Шустер, я культуртрегер из КФОРа. Здесь будет кафе-бар, кафе-театр а ля Брехт.
Так говорил майор Шустер. Фрайер ничего себе. Тридцать лет, конечно блондин, но, похоже, крашеный, и свитер этот...
– Кашемировый... – бросает он мне на ходу. – Но в Кашмире нет больше мира, скоро все мы будем носить свитера из Сырогой-ны. Я там был, фройляйн Мария, этносело. Это село своими свитерами весь мир завалило... Да, да, Сырогойно, и знаете, как я эти трудные сербские слова на кусочки разламывал, как лепешку, и вот в один прекрасный момент СЫРОГОИНО, когда я его разломал, превратилось в СЫР- УГОЕН,[1] Сыро-гойно. А ваши стихи вашего Вука,[2] Гете их любил и переводил, и вот там я от души наговорился по-сербски, честно, я знаю, что албанцы говорят по-сербски, но – молчок, – представьте себе, пока я шел в кафану – пардон, в «Бар Кукри», – увидел киоск на главной улице и попросил по-сербски: «Пожалуйста, пачку „Дрины“». Одет я в гражданское, как сейчас, и на мой сербский вопрос из киоска выскочил молодой человек, почти мальчик, и с револьвером в руке. Я кричу: «Хальт! Я майор немецкой армии», – по-немецки, естественно. И ребенок отступил. Я разволновался из-за мальчишки с револьвером и вообще впервые в жизни оказался под прицелом, знаете, дуло пистолета показалось мне больше пушечного жерла, а ведь я почти десять лет в армии! Как вам мой сербский?
– Словно вешние воды, – вздохнула я.
– Тургенев, – поддел меня майор. – Кроме сербского языка, я изучал русскую литературу. Она мне здесь тоже пригодится. Собственно говоря, я – культуртрегер и для русских солдат из КФОРа. Русские любят поэзию, но больше под гитару. Я привез кассеты с этим... Ну, маленький такой, актер?
– Высоцкий?
– Да, Высоцкий. Мне нравится его стихотворение, которое он под гитару поет про солдата, ну, что «он вчера не вернулся из боя».
– Его лучшая песня, наверное, «Физкультура», – здорово подходит для утренних маршей.
– А знаете, о чем я еще здесь мечтаю?
– Надеюсь, о том же, что и я – чтобы вы как можно скорее убрались из Косово.
– Конечно... Но сначала я хотел бы, чтобы моя мечта исполнилась. КФОР добился серьезных результатов в войне и мире, но, знаете, чего у него нет? Нет песни, которую могли бы петь все вместе, мы, из всех девятнадцати стран.
– Объявите конкурс на гимн победителей.
– Нет, нет, фройляйн Мария, такая песня должна родиться сама. Американцы часто поют «Розамунду», но это была их песня времен Второй мировой, и, что интересно, и мы ее пели. Я имею в виду – наши солдаты на русском фронте, а у русских была песня «Широка страна моя родная», мне смешно сейчас об этом говорить, но англичане начинали свои радиопередачи против Гитлера со знаменитых тактов нашего Бетховена – та-та-та-та-а...
– У вас была песня получше, чем у американцев и англичан.
– Что вы имеете в виду?
– «Лили Марлен».
– «Лили Марлен»?
– Вы знаете, откуда взялась эта песня?
– Нет, точно сказать не могу... Знаю только, что у Фассбиндера был отличный фильм «Лили Марлен».
– «Лили Марлен», – торжествующе объявила я немцу, – родилась весной 1943 года, в Сербии, в Белграде. В то время, несмотря на гитлеровскую оккупацию, на радио Белграда был джаз-оркестр под управлением дирижера Фридриха Майера. Ночами они играли для немецких солдат за границей. И вот однажды они исполнили песню «Лили Марлен» совершенно случайно, и со всех фронтов стали приходить солдатские письма с просьбой еще раз передать «Лили Марлен». Если бы они знали, что ее играют в Белграде...
– Сербы, – рассмеялся майор Шустер. – Несмотря на то что вы победили нас в двух мировых войнах, немцы должны вас благодарить за события, которые сербы спровоцировали в Боснии, Хорватии и вот теперь в Косово. Именно благодаря сербам мы опять стали настоящей армией, как и любая другая армия в мире. Теперь мы больше не военные преступники, мы стали составной частью армии мира!
– А также составной частью той армии, которая нас бомбила. Все очень хвалят ваши самолеты «торнадо».
– Фройляйн Мария, вы ведь знаете, что в этом виноват ваш режим, но не ваш народ...
– Майор, я живу в Косово, режим вы не уничтожили, и только ваши бомбежки заставили албанцев бежать отсюда. Под Си-Эн-Эн ваши самолеты из всего режима разбомбили только спальню Милошевича, но попутно уничтожили электростанции, фабрики, дома, мосты, бомбили детей в больницах. Вы разорили страну, но режим и народ остались, впрочем, вам это и при Гитлере не удалось. Когда вы напали на Королевство Югославию без объявления войны. Теперь, говорите, вы – армия мира. А что, вы Боснии мир принесли? Ничего подобного. В Косово от ваших бомбежек албанцы и сербы еще не скоро оправятся, но тем не менее, майор, чтобы вы знали: после этого мы с албанцами будем еще больше ненавидеть друг друга. Здесь по-сербски вы даже сигарет не смогли купить!
Майор Шустер с улыбкой выслушал мою гневную речь, как бы согласившись со мной, но сказал:
– То, что вы говорите, не соответствует действительности.
– Я это не от себя говорила, а только цитировала «Нью-Иорк Таймс» от 12 июня 1999 года. Я сегодня ночью этот номер читала, хозяин кафаны собирал толстые номера «Нью-Иорк Таймс», чтобы ими разжигать камин... Так вот там, под огромной шапкой, было написано: «МЫ ПОБЕДИЛИ, НЕ ТАК ЛИ, так почему же не празднуем?» Может, потому, что никто из девятнадцати наций не написал гимн победителей.
– Мы без него не останемся.
– «Нью-Иорк Таймс» и в этом сомневается. В этой статье дальше вот что было – цитирую: «Посмотрите, в чем наша победа... Мы сохранили лица Клинтону и мадам Олбрайт. Она предсказала эту надуманную войну... Возможно, мы не сохранили им лица, а просто слегка умыли их. Значит, разбомбив напрочь Сербию, мы можем шагать с гордо поднятой головой».
– Я этот номер не читал...
– Майор, вот вы сейчас, пока я говорю, пытаетесь прочитать в моей душе: кто я, что я, почему так
