Анна металась, и пурпурно-раскаленные стены подступали к ней все ближе — стены, похожие на осклизлые бревенчатые стенки черного колодца. И она уже не видела ничего, кроме этих стен и маленького бледного пятнышка запрокинутого в крике лица — далеко внизу, на самом дне этого колодца.
Марго знала, потому что ей самой недавно приснился этот сон. И она знала, что еще немного — и стены, столкнувшись друг с другом, раздавят Анну. В бесформенное пятно. Если только не успеть — и не открыть запертую дверь.
Поэтому Марго торопилась. Ей было всего семь лет (ну почти семь, без одного дня), и ее ноги не хотели бежать так быстро, как хотелось их обладательнице, а домашние шелковые туфельки все время проскальзывали в грязи. Она хотела удрать из дома на поиски Анны еще вчера, но вчера нянька поймала ее — уже воюющую с тяжелой просевшей калиткой в конце парка. «Боже тебя упаси, — сказала нянька, ловко ухватывая Марго за шиворот и могучим пинком водворяя калитку на место. — Боже тебя упаси высунуть свой нос за ворота, Маргарита».
Ее голос был сухим, скрипучим — и встревоженным. Одного этого голоса должно быть вполне достаточно, чтобы убедить здравомыслящую девочку. И даже не нужно было видеть напряженное лицо дяди Владислава, велевшего няньке после водворения домой несостоявшейся беглянки: «Следи за ней. Просто не спускай с нее глаз, поняла?» Нянька и дядя Владислав знали что-то такое, что-то нехорошее, из-за чего Марго не следовало выходить из дома. Но Марго это не остановило. Что могло бы остановить ее, когда всякий раз, зажмурив глаза, она видела пылающие огненными лепестками занавески и Анну, бьющуюся о запертое окно? Анну, чей крик о помощи почему-то никто не слышал. Никто, кроме Марго.
И, воспользовавшись тем, что нянька отвлеклась болтовней с кухаркой, замешивающей тесто для завтрашнего праздничного пирога, Марго удрала. Как раз накануне своего седьмого дня рождения.
…Калитка на этот раз подалась значительно легче, а вот дорога… Дорога к деревне оказалась куда хуже и длиннее, чем Марго представляла себе раньше, а шелковые домашние туфельки оказались совсем неподходящими для таких долгих и трудных походов. Марго быстро запыхалась и устала прыгать через лужи по весенней липкой грязи.
Она приостановилась, переводя дыхание и балансируя на скользком горбе мокрой дороги. И вдруг вспомнила, что не знает, где живет Анна. И совершенно не представляет, как ее можно найти.
Марго стояла, переминалась с ноги на ногу и разглядывала первый деревенский дом, выглянувший уже из-за поворота дороги — черный, просевший на правый бок, с залатанной крышей. И чувствовала, что ей почему-то расхотелось идти дальше.
Может, вернуться, пока она не зашла слишком далеко? А то дядя Владислав разозлится, он совсем страшный становится, когда злится, и нянька нахмурится — и приложит своей медвежьей лапищей пониже спины. А то еще не поленится, да и надерет в саду крапивы… Марго поежилась — и сделала шаг назад. Маленький такой шажок. А потом еще один — побольше. И пирога завтрашнего праздничного, по поводу дня рождения, не видать, как своих ушей. А вот если, например, вернуться прямо сейчас, еще может никто и не заметит, что она убегала…
Марго уже почти развернулась, не замечая, как облегченная улыбка расплывается на ее лице — ну не хотелось ей идти дальше по этой дороге. Очень не хотелось. И скользко, и грязно, и лужи, и вообще бог знает что. Вон, например, за этим домом, откуда ей послышался еще далекий, приглушенный смех.
Почти развернулась — назад, к своему дому. А потом зачем-то прикрыла глаза, вызывая видение пылающих занавесок на запертом окне. И почти услышала Аннин захлебывающийся в дыму крик (которого почему-то никто не слышит, кроме маленькой семилетней девочки). И остановилась.
Тяжело вздохнула и заставила себя снова шагнуть вперед — к черному дому и незнакомому смеху. Страшно, очень страшно. Совершенно не так, как казалось вначале, когда самым сложным представлялось обмануть бдительную няньку и открыть тяжелую неповоротливую калитку, запертую на засов — а дальше всего-то добежать до деревни — одна дорога, не собьешься — и найти Анну. А дорога неожиданно оказалась такой длинной, огромной, скользкой, грязной и липкой — и цепляется теперь за подошвы, не пускает ноги, как болотная топь, пытается засосать, утопить, не пропустить.
«И зачем мне это все надо?» — подумала Марго и, обреченно вздохнув, шагнула вперед…
…Она осторожно шагнула вперед — и остановилась, потому что волк зарычал в ответ на ее движение. Зарычал, оскаливая влажно блестящие острия белых клыков и роняя клочья пены с угрожающе изогнувшихся губ.
Солнце еще не зашло. Плавилось в алом сиянии низких облаков, распластавших встрепанные перья своих крыльев над самыми макушками деревьев. Но из леса уже выползала темнота, дышала в затылок влажным холодным дыханием, от которого ползли мурашки по спине и хотелось обернуться — чтобы встретить зеленый огонь голодных глаз зверя, силуэт и движение которого бесследно тают в черноте… зверя, который, возможно, и есть сама чернота — бесконечная и беспредельная, что ночь за ночью гонится на своих бесшумных и неутомимых лапах за испуганным солнцем — как волк за теряющим дыхание и уже обреченным оленем…
Ее волк казался вылепленным из черноты. Лапы, застывшие в напряжении незавершенного шага, вырастали из утонувшей в темноте земли; вздыбленная шерсть загривка была продолжением сердито ощетинившейся еловой ветки; а тропинка, неприязненно горбящаяся под ногами Марго, была продолжением когтей ее волка… Тропинка… нет, дорога — скользкая грязная дорога, которая липнет к ногам, не пускает, хочет затянуть в себя — в черную топь… и почти невозможно заставить себя сделать следующий шаг, потому что там, впереди (черный дом, из-за которого раздается детский смех…), впереди волк, приготовившийся к прыжку… Волк, в глазах которого закатываются два золотых солнца — в кровавую пену безумия…
Он не прыгнул. Почему-то так и не прыгнул, хотя Марго в какой-то миг показалось, что его лапы уже отрываются от земли, и даже больше — что его клыки уже смыкаются на ее горле (…разорванное горло — клочья сухожилий, глубокая черная рана, белые вывороченные позвонки — не сейчас, не думать об этом сейчас…). Он остановился, оборвав на середине длинный скользящий напряженный шаг — начало прыжка к беззащитному горлу Марго. Будто кто-то окликнул его посреди этого шага, и он споткнулся — и сбился, потеряв равновесие, дыхание — и цель. Будто неожиданно увидел внизу обрыв пропасти — и сумел остановиться на самом краю, покачиваясь и цепляясь когтями за скользкие камни. Он остановился, рыча и скалясь, и дрожа — и вправду пытался удержаться на краю невидимой пропасти. На краю своего неудавшегося прыжка.
А Марго, теряя равновесие и дыхание, балансировала на другом краю этой неожиданно упавшей между ними пропасти. На краю своего неудавшегося шага. И ей казалось, что она уже падает, так и не удержавшись — падает в ослепительно сияющую бездну золотистых волчьих глаз. Глаз, которые она знала лучше, чем свои собственные. Потому что смотрела в них чаще, чем в зеркало. И смотрела так, как смотрят в зеркало, разглядывая в их глубине — раньше золотистой, нежной, теплой и ласковой — свое отражение. И сейчас, как раньше, она пыталась отыскать там свое отражение. Отражение, утонувшее в ослепительно- яркой, плавящейся безумием глубине. Отражение, упавшее на дно кроваво-золотой пропасти, у которой не было дна.
Отражение, разбитое вдребезги, потому что волк, смотрящий на Марго, сходил с ума.
— Пожалуйста, — тихо сказала Марго, не узнавая своего почти беззвучного и бесцветного голоса. Осколки. Ей остались одни осколки. (Окно разбилось вдребезги, но никто не услышал — из-за грозы. Осколки стекла рассыпались по ковру тускло блестящими звездами, и одно из них поранило… лапу или руку? Левую, определенно одно — что левую…) Марго рассеянно потрогала левое запястье, оно саднило до сих пор. Со вчерашней ночи.
— Пожалуйста, — повторила она и увидела, как дрогнули острые кончики волчьих ушей. Но он не зарычал на этот раз. — Прости меня, — слова царапали горло — как осколки. Осколки разбитого окна на темно-багровом бархате ковра, похожие на мокрые рассыпанные звезды.
Она не думала, что ей когда-нибудь будет так трудно говорить. Говорить, глядя в золотистые одичавшие глаза своего волка, проталкивая слова-осколки сквозь сжавшееся горло.
— Прости меня… Прости за то, что тебе пришлось сделать. Ты не виноват, — она запнулась. От взгляда глаза в глаза кружилась голова. В его блестящих глазах отражалось небо… или, наоборот, небо
