вся. Настоящий, скажу тебе, прынц. Вот и весь сказ.
- Влюбилась, что ль, Аглая Степановна? - сочувственно подмигнул Люсин. - Да ты не стесняйся, с кем не бывает.
- Что я, тронутая? - строго поджав губы, она покачала головой. - Не про меня залетка. При нем и внешность, и образование, и обращение деликатное. А я кто? Торфушка с четырьмя классами, солдатка брошенная... В обед черняшка с тюлькой, кипяток с рафинадом - в ужин. Хожу сторонкой, глаза прячу. Однако заметил он меня, приблизил, значит, к своей особе, в эти... в коллекторы определил. Тоже, значит, по научной части.
- Скажите пожалуйста! - подал он осторожную реплику.
- А ты как думал? - в голосе Аглаи Степановны отчетливо прозвенели горделивые нотки. - Дали мне бур такой и велели болото дырявить. Заглубишь и вытащишь торфяную колбаску, потом нарастишь штангу и еще дальше заглубишь, пока до самого дна не доберешься. Так и бродила день-деньской с коловоротом. Тяжело, конечно, но я только радовалась. Ни в чем себя не жалела. Да и то сказать - работа полегче была, чем пни эти клятые корчевать. Наберу я колбасок полный короб, а ему все мало. То тут копни, то оттуда достань. Возьмет кусочек - и под микроскоп. Определит, где чего, и в тетрадку запишет. Тут, мол, осоковый торф, тут сфагновый, а там вахта попадается либо шейхцерия. Я ведь травы тогда уже хорошо знала. Новые названия тоже легко давались. Даже когда не по-русски. И ведь по сю пору не забыла... Эриофорум вагинатум, к примеру, знаешь чего это?
- Откуда, Степановна? Уж ты просвети.
- Пушица влагалищная, - с готовностью объяснила она. - Растет на мочажинах такой белый цветок... Серебристый, красивый. Егор Мартыныч все их наперечет знал. Карту он составлял болотную: где какой торф лежит. Жара стоит адова, аж звон в ушах, солнце печет, от белого багульника голова кругом идет, а он с кочки на кочку прыгает - ищет. 'Чего ищешь-то? спрашиваю, бывало. - Хоть бы себя поберег, а то, не ровен час... С багульником шутки плохи - что твой болиголов'. Он же отмахивается только: 'Отдыхать зимой будем, Ланя, отсыпаться на медвежий манер. А сюда нас поставили полный разрез сделать. Каждому слою свое место и применение найти'. Так и маялся до первых заморозков. Утром на болоте, с вечера в лаборатории своей. Анализы делал, лекарство составлял.
- Это какое же такое лекарство?
- Дак ведь на всякую болезнь своя трава есть. А торф, он чего? Запечатленное разнотравье, аптека, можно сказать, болотная. Белый мох ране не даст загнить, сапропель от радикулита лечит. Мало ли... У всякого торфа свое применение. Кому горячие припарки от ломоты в костях, кому едва теплые - по женской части.
- И помогает?
- Еще как! Я в те годы много у Егора Мартыныча переняла. Но и ему от меня перепало дай бог! Все, что знала, доверила. А после мы с ним и к бабе Груне ездили. Он за ней цельную книгу амбарную исписал... Такой музыки-то у нас не было. - Она покосилась на рубиновый глазок магнитофона. - Как чуял, бедняжка, кто его от смерти убережет.
- Заболел?
- Простыл на болоте. Холодное лето в тот год выдалось. Особливо июнь. Вода ледяная. А он в резиновых сапогах по камышам. Ирный корень выкапывал. По времени дак самая пора была - гадючьи свадьбы! Свивались в клубки так, что ступить было страшно. Ну, он и провалился по грудь. Легкие простудил и почки, конечно. Если б не баба Груня... Короче, тогда и подружились мы с Егором Мартынычем. Я уж и с болота того ушла, и бабка Груня преставилась, а он все ездил к нам за травкой. И то правда болел часто. Только зельем и держался на белом свете. Я уж сама собирала ему, что надо, варила, готовила впрок. Былинку к былиночке...
- Видать, в обычных врачей Георгий Мартынович не шибко веровал? - с мягкой усмешкой спросил Люсин. - Недолюбливал?
- А за что любить, прости господи? Дак рази с нынешней врачихой поговоришь? Она и не взглянет на тебя. Даже головки не приподымет: ей бы только с писаниной управиться. Едва рот раскроешь, а она тебе рецепт в зубы - и будь здоров. А на кой мне ихняя химия? У меня своя фармакопея.
- Оно, конечно, - уважительно согласился Люсин, ощутив близость решительного момента, - фармакопея у тебя знатная... В этот-то раз чего привезла с Иванова болота?
- Иде оно теперь, тое болото? - запричитала Степановна. - Одни ямины дикие и сухостой. На торфяных полях сплошь фрезер. Сухота. Крошка горит. Спасу нет... По окрайкам пошастала - ничего не взяла. На Милановку пришлось податься, а ноги уже не те. До суходольного острова-то так и не добралась. Спасибо, святой источник на месте остался. Передохнула хоть. Там в округе леса хорошие: береза, сосна, а на лугах заливных - хвощи до пояса, купавка. Душа радуется. Живи - не хочу. Совсем оживела, пока зелье искала, отогрелась на шелковых муравах.
- Значит, нашла все же?
- Взяла, чего надо. Шерошницы пахучей набрала, буквицы, жерухи опять же лукошко. Только зазря. Пропала она теперя, моя жеруха. Сушить-то ее не положено. Вся сила у ей в свежести.
- Для Георгия Мартыновича старалась?
- Кому ж еще?.. День подождала и выбросила жеруху-то. Не пить уж ему более никогда.
- И другую траву тоже выкинула? Буквицу и еще ту... третью?
- Не. Те на чердаке сушатся. Зачем добру пропадать? Грех. В зельях тайна планидная.
- Планидная? Это от планет, что ли?
- Каждой травке своя планида. Так баба Груня учила.
- Неувязочка выходит. - Люсин не любил неясностей, даже если они не имели прямого отношения к занимавшей его задаче. - Планет у нас сколько? Коли не изменяет память - девять. Верно?
- Не, - с абсолютной уверенностью возразила она. - Семь планид.
- Вот-те раз! Для всего мира девять, а у тебя семь.
- У нас не так, у нас по-старому. Мы и сроки по-старому определяем, по Месяцу, значит, когда чего собирать. Одно - в полнолуние, другое - в первую четверть. Если не соблюсти, силы такой не будет. У всякого зелья своя пора. Когда на заре собирают, когда в полдень, а то и вовсе к вечеру. Соображать надо. А как же? Ведь кажинная травиночка, сама заваляща, от чего-нибудь да излечит. Без надобности ничего не растет на земле. Вот и старайся понять, что на какую лихоманку подействует, срок верный определить да правильно высушить.
- И ты все это знаешь, Степановна?
- Баба Груня, так та знала, а я, может, и забыла чего. Рази упомнишь? Веронику взять, таку синеньку, так ее лучше всего вечером, часов в шесть, собирать, а то до дому не донесешь - облетит.
- С секундомером в лес ходишь? - улыбнулся Люсин.
- Мои секундомеры на земле растут. Утопит кувшинка цветок - вот тебе и есть шесть часов. По-старому шесть, пять - ноне. Всяка тварь свою планиду чует.
- Летнее время имеешь в виду?
- Ну!
- Ладно, будь по-твоему, - согласился Люсин. - Пусть будет семь. Но трав-то, Аглая Степановна, тыщи! На всех и планид не хватит.
- Все семь и правят миром. И у каждой свое царство.
- В таких, выходит, категориях мыслишь. - Владимир Константинович уклонился от защиты естественнонаучной картины мира. Ему вспомнился манускрипт из дела с ларцом Марии Медичи. Вещие, исполненные потаенного смысла слова: 'Сим заклинаем Семерых'. - И по чьему ведомству жеруха твоя проходит, к примеру? - спросил он, возвращаясь к вещам практическим.
- Жеруха - цветок Солнца, - уверенно заявила Степановна. - Вроде как подорожник. Потому сок сразу пить полагается. В свежем виде, как выжмешь. Он любой камень выгоняет. Хошь из почек, хошь из печенки. Из пузыря тож.
- Солнце, значит, у тебя тоже в планетах ходит?
- А как же! Первая планета и есть.
- Обижаешь Коперника, бабуся, ай-я-яй! - покачал головой Люсин. В своей чернокнижной уверенности, комичной и, пожалуй, трогательной, Аглая Степановна напомнила ему покойницу Чарскую. - Все за
