и объясняемся друг другу в любви, а на трезвую голову сказать об этом не можем.
Слезы лились у меня по щекам, меня трясло, я не плакал так с тех пор, как был еще мальчишкой. Я сидел на подушках, весь дрожал и хлюпал носом. Ринпоче протянул мне большой белый носовой платок: я сморкнулся — в тихой комнате для медитаций будто клаксон просигналил. Мне стало смешно, и я разулыбался, продолжая при этом хлюпать. Ринпоче положил мне руку на плечо и сказал очень тихо:
— Хорошо, Джимми. В твоем доме теперь гораздо чище.
ЭНН МАРИ
В тот день мне дали роль в спектакле. Мистер Хендерсон объявил по школьному радио, что на доске объявлений вывешен список участников. На переменке я ринулась туда, и, протолкнувшись к доске, нашла свое имя. Шарлин в списке не было, и это ее задело. Впрочем, когда я подсела к ней в буфете, она не обмолвилась об этом ни словом. Она болтала с Розан, тощей каланчой, которая носит дико короткие юбки и гэповскую майку поверх школьного джемпера, пока ей не велят ее снять, - она теперь хвостом за нами ходит.
Мне страшно хотелось поговорить о спектакле, но было неловко при Шарлин, поэтому я молча сидела, хрустела чипсами и слушала, как они болтают про Кэйра Симпсона, парня из второго класса - Шарлин в него по уши втрескалась.
— Он тискал девчонку из третьего, — сообщила Розан.
— Из третьего? Не может быть.
— Правда.
— Девчонка из третьего не станет гулять с парнем из второго.
— Серьезно тебе говорю. Элисон Маккени. Моя сестра с ней учится. У них весь класс ее дразнит за совращение малолетних.
После уроков мы пошли к остановке на Байерс-Роуд. Нам с Шарлин на один и тот же автобус, а Розан собралась в гости к Шарлин.
— Ты с нами, Энн Мари?
— Нет, мне надо к маме зайти.
На самом деле никуда мне было не надо, просто не хотелось глядеть, как они завязывают друг дружке хвосты и болтают о Кэйре Симпсоне, и к тому же меня распирало рассказать кому-нибудь про спектакль.
Адвокатская контора, где работает моя мама, в двух шагах от Байерс-Роуд. Я открыла дверь – на мамином месте, за столом у телефона, сидела какая-то девушка, блондинка.
— Вам кого? — насторожившись, спросила она.
— Мне Лиз Маккенну.
Она улыбнулась:
— Ты, наверное, Энн Мари. А я Никки.
Я вспомнила: мама говорила, что у них на работе новенькая.
— Она у мистера Андерсона. Подождешь?
— А она там надолго?
— Скорей всего – у них там целая стопка документов. Но если дело важное, могу ей позвонить.
— Нет, спасибо. Дома с ней увижусь.
— А может позвонить?
— Не надо, спасибо.
Я решила пойти к бабушке — она живет от нас в двух шагах, в крохотной квартирке для пенсионеров. У нее со здоровьем не очень, и мама ходит к ней каждый вечер, покупки приносит и убирается.
Бабуля сидела у окна и, заметив меня, заулыбалась и помахала мне рукой. Я зашла в квартиру и села на стул напротив нее.
— Привет, моя дорогая. Как день прошел в школе?
— Нормально. Бабуль, мне дали роль в школьном спектакле.
— Замечательно. Будешь петь?
— Да, и играть, и, может, еще танцевать.
— Солнышко, у тебя прекрасный голос. В начальной школе ты пела лучше всех.
— Но теперь-то другое дело – отбирали знаешь как строго. И меня не просто взяли в хор, а дали целую отдельную роль.
— А что за постановка?
— «Иосиф и его разноцветное платье» .
— Мы с Роуз ее смотрели в Королевском театре пару лет назад. Чудесный был спектакль.
— Я буду одним из братьев Иосифа.
— Уже не терпится увидеть.
— Но это ближе к Рождеству.
— Надеюсь, к тому времени поправлюсь — было бы жаль пропустить.
— Конечно, ты поправишься.
— Родители будут тобой гордиться.
— Надеюсь. — Я встала. — Чаю, бабуль?
— Спасибо, дорогая. Там в шкафу шоколадное печенье.
Я пошла на кухню и поставила чайник. Я не сомневалась, что маму с папой обрадует новость про спектакль, но в последнее время им как-то не до меня. Почему-то мама с папой не разговаривает. И дядя Джон с папой не разговаривает. Со мной все общаются, но никто ничего не рассказывает. Счастливая семейка.
Папу я почти не вижу – днем он работает, а потом кучу времени проводит в Центре. Я знаю, что они с дядей Джоном страшно поссорились, но не знаю из-за чего. И маму раньше жутко волновало, что там у меня в школе, дотошно про все уроки расспрашивала — иногда доставала ужасно. Но в последнее время она будто замкнулась в своей скорлупе. Мне хотелось рассказать ей про Шарлин, но как-то все не складывалось.
Я налила бабушке чаю, себе – соку, поставила чашку, стакан и тарелку печенья на поднос и отнесла в комнату.
— Спасибо, дорогая моя. Ты такая помощница. — Бабушка отхлебнула из чашки. — Ну, что там у тебя в школе? Как подруга твоя, Шарлин?
— Ничего, — я взяла шоколадное печенье – и положила его обратно.
— Ты чего? Пропал аппетит?
— Ага, бабуль, как-то не хочется. Подожду лучше ужина.
По дороге домой я все думала: что же произошло на вечеринке у дяди Джона? Явно что-то серьезное, если уже две недели они не разговаривают – а дядя Джон с папой вместе работают, не знаю, как у них получается. Наверно, это из-за папиного увлечения буддизмом. Он стал другим. То есть, сначала он вроде и не менялся — просто занимался медитацией, и все. Одно про папу можно сказать: никогда он не ходил с кислым лицом, всегда с ним было весело. А теперь он изменился. Стал жутко серьезным. Заявил, что стал вегетарианцем. Маме теперь приходится готовить по два ужина — один ему, другой нам. И пить он перестал. Не то чтобы раньше он сильно пил - но в пабе мог выпить кружку пива, или бокал вина за обедом. А сейчас говорит, что не хочет пить совсем. Пару месяцев назад я просто спросила бы прямо: «Папа, в чем дело? Что с тобой происходит?» Но почему-то не получалось. Каждый раз, когда я хотела спросить, понимала, что не могу. Мама с папой всегда меня учили, что надо с ними делиться. Всегда повторяли: если что-то тебя волнует, скажи нам. Не держи в себе. Не то, чтобы раньше у меня были какие-то горести – только в начальных классах, когда учительница ко мне придиралась, и потом еще когда мы с Шарлин поссорились. И в прошлом году, когда дедушка умер, - но тогда все переживали. Но вот сейчас меня что-то и правда волнует, а этого, похоже, никто не замечает.
