было успокоиться, и я зашла в ближайшее кафе. Села за столик и заказала чашку кофе – тут подают старое доброе итальянское кофе с пенкой, без изощрений, как на Байерс-Роуд. Я зажгла спичку, прикурила. Правда, надо бросать. Глупо так получилось - я столько лет не курила, пока с этими нашими дрязгами опять не втянулась. Пепел мерцал на кончике сигареты, и дым, дразня, щекотал ноздри. Беда только в том, что бросать не хочется. Может, ограничиться одной сигаретой в день, или даже меньше – и вреда большого не будет. И тут я поняла, почему так сердита на маму. Она сказала, что я упрямая, не желаю сделать первый шаг. Что Джимми вернется, если я его попрошу. И, может, она права. Но, положа руку на сердце, я вовсе не хочу, чтобы он вернулся.
На самом деле я не хочу, чтобы он вернулся. Будто земля ушла из-под ног. Хорошо, что я сидела, иначе пришлось бы сесть. В кафе уже почти не осталось посетителей, только две старушки пили чай, и еще молодые ребята — две девушки и два парня – что-то между собой обсуждали. Если представить, что на них не вот эта одежда спортивного стиля, а нечто неоромантическое, – это вылитые мы с Джимми, с Полом и с той девочкой, с которой он встречался – Шелли, – почти двадцать лет назад. Мы тут сидели часами за чашкой кофе, а потом, как стемнеет, шли в переулочек с другой стороны кафе, чтобы тайно пообниматься. Молодые. Зеленые.
Слишком рано. Мама права. Когда мы с Джимми стали встречаться, мне было всего на два года больше, чем теперь Энн Мари. Если бы сейчас кто-нибудь всерьез стал ухаживать за Энн Мари, я бы его убила. Откуда тебе знать в четырнадцать лет, что тебе нужно? Или даже в двадцать?
Или, если на то пошло, в тридцать три. Откуда мне знать, что это не временно? Мы с Джимми столько прожили вместе — как я могу быть уверена, что не хочу, чтобы он вернулся? Сама мысль приводила меня в ужас – никак не думала, что однажды скажу такое. В конце концов, он папа Энн Мари – если он захочет вернуться, я соглашусь ради нее; но в глубине души я знала, что мне нравится быть одной. Пока я могла всем рассказывать, как он меня бросил, увлекся этими ламами, захотел найти себя, изведать просторы новой религии, и так далее, я могла спокойно жить, ничего не меняя, и не признавая тот факт, что мне хорошо и без него. Если забыть, конечно, про одно обстоятельство. Но оно, может, и не изменится, даже если он вернется.
Я купила стаканчик мороженого и направилась домой; шла медленно, не торопясь - в надежде, что Джимми к моему приходу уже не будет. Сегодня видеть его просто не было сил. Дом без него казался просторнее. Все те мелочи, которые мне действовали на нервы, когда мы жили вместе, теперь, как ни странно, раздражали меня еще сильнее. Казалось бы, должно было стать легче - но нет. Когда он моет посуду, он воду никогда не спускает и раковину не чистит – а ты потом заходишь на кухню и видишь жирную каемку грязи с остатками моющего средства. Жутко смотреть, особенно если уже все застыло. А потом спускаешь воду и видишь остатки пищи вокруг сливного отверстия, раздутые макаронины, кусочки овощей. Омерзительно. Разве так трудно спустить воду и протереть мойку? Когда я мою посуду, всегда чищу раковину, и тряпочку вешаю на краю, чтобы высыхала, а не бросаю в жирной холодной воде, на которую тошно смотреть.
Но вслух я об этом не говорила. Просто терпела - что поделать, это Джимми, он такой, и я его люблю, и наверняка что-то в моих поступках его раздражает не меньше. Ты уступаешь, тебе уступают.
Но теперь. Захожу на эту чертову кухню после него – и готова его удушить. Иногда ухожу тут же в другую комнату, чтобы удержать язык за зубами. И когда его нет, мы с Энн Мари лучше ладим. Не то что бы мы с ней ссорились – такого не было никогда; нам с Энн Мари очень повезло, лучше дочери просто быть не может. Но она всегда была папиной дочкой – с ним всегда было интереснее, веселее, чем со мной, занудой-мамой. Помню, в самом раннем детстве ей была нужна только я - до года или полутора лет. А потом однажды – до сих пор я помню тот день, – она упала, ударилась головой, расплакалась и протянула ручки, чтобы ее обняли и пожалели; я подошла, чтобы поднять ее, а она так ясно проговорила: «Хочу к папе». А мне не позволила. У меня внутри будто что-то оборвалось. Он ее взял на руки, а я ушла в другую комнату, сто лет просидела там, не могла выйти. Хотелось расплакаться, но даже слез не было. С тех пор во мне что-то умерло. Нет, я не стала ее меньше любить — даже не представляю, что можно любить кого-то сильнее, она до того близкий мне человек, и нам обоим близкий – она ведь единственная у нас; но у меня будто что-то отняли. Я хотела, чтобы мне вернули мою девочку. Будь у нас другой ребенок – я не так бы переживала, тогда было бы естественно, что Энн Мари больше тянется к папе. Вслух я об этом не говорила, но, хотя мы решили со вторым ребенком повременить, еще денег поднакопить, я хотела родить как можно скорее – только Джимми повторял, что пока не время и еще успеется. Да я сама и так считала, но может, если бы мы решились… может быть. Вся жизнь – это сплошные «может быть».
— Бабушка только что звонила, — донесся из гостиной голос Энн Мари, когда я ступила на порог. — Ты ей позвони.
— Хорошо. — Я протянула ей мороженое. — Вот, положи в морозилку.
— А сейчас можно капельку?
— Нет, подожди, когда поужинаем.
Не знаю, ужинала она в тот день или нет. В тот вечер, когда умерла мама.
Я даже не думала, что это может случиться. Меня что-то смутно беспокоило – я видела, с ней что-то не так, она сама была не своя, но что она умирает… даже мысли такой не было. Наверно, если озвучить мои самые большие страхи, я боялась, что у нее рак или нечто подобное. Иногда посреди ночи я представляла себе, как она лежит в больнице, ей становится все хуже, и врачи нам говорят, что медицина бессильна. Но в таком случае, по крайней мере, есть время подготовиться. Ужасно, когда вот так.
Я позвонила, но трубку она не взяла, и я встревожилась, сказала Энн Мари, что опять пойду к ней.
— Мам, что случилось?
— Не знаю, доча, она трубку не берет. Может, в туалете просто сидит, но я на всякий случай схожу, проверю, как она.
— Давай я с тобой.
— Не надо, я одна. Ты пока ужин приготовь. Через час вернусь. Свари макароны и сделай чайку. Папа сегодня придет?
— Нет. Я завтра к нему иду в Центр.
— Ладно. Я быстро.
Казалось, она просто уснула на диване. Но я поняла. Иначе она не сидела бы так тихо, услышав, что я пришла. Мама спала очень чутко, просыпалась от малейшего шороха. Я застыла на пороге - не знала, что делать. В кино люди до человека дотрагиваются или щупают пульс, а потом кричат или падают в обморок. А я просто оцепенела. Понимала, что нужно позвать врача или священника, но молча стояла перед ней, словно ждала, что она что-то скажет, подскажет мне, что надо делать, как это было всегда. Я села к ней. Смотрю на нее. Не дышит. Час назад, меньше часа, она говорила, что мне надо с Джимми помириться, и вот. Все из-за меня. Мы с ней поссорились, и сердце у нее не выдержало, или не знаю, что случилось, но это ее убило. И последнее, что я маме сказала – «От меня не дождетесь!» Со злостью, и хлопнула дверью.
— Мамочка, прости меня. Мамочка, слышишь? Я не хотела.
Она молчала. Мне хотелось плакать, но слез не было.
Я пошла в прихожую. Телефон у нее по-прежнему там, хотя Джимми установил еще одну розетку в гостиной, где потеплее. Сказала, что будет болтать слишком много, если телефон окажется под рукой. И я поняла, что не знаю, кому звонить в первую очередь. Наверно, надо было сообщить врачу, но мне хотелось, чтобы рядом был кто-то еще, и я набрала номер Триши. Она медсестра и подскажет, что делать.
Она приехала сразу, даже раньше врача.
— Лиз, как ты? Такой удар…
— Не могу поверить. Я знала, что она нездорова, но даже в голову не приходило…
— Врачу позвонила?
