До понедельника все шло очень тихо. В воскресенье все собрались на розарий, и отец Михан выбрал вместе с мамой псалмы и чтения . Только с дядей Полом была беда. Вид потерянный, глаза стеклянные – он весь вечер просидел на диване. Когда мама спрашивала, как насчет такой-то молитвы, он говорил: «Ей бы это понравилось». И повторял, глядя в пустоту: «Не может быть, этого просто не может быть…» В конце концов, они что-то выбрали, и священник ушел. Мама решила, что до похорон поживет в квартире бабушки, и папа отвез меня к тете Трише и дяде Джону.
— Мама держится молодцом. Только зря она одна там ночует.
— Вот-вот. Я хотела с ней, и тетя Триша тоже, но она сказала: нет, и все. Места, мол, не хватит, и все равно ей надо побыть одной, а потом не получится.
— Тоже верно. С пятницы на ногах. От нее одна тень останется, когда все закончится.
— Точно.
— Но ты, Энн Мари, у нее такая помощница.
— Ты, пап, тоже помощник.
Я поцеловала его в щеку и выскочила из фургона. Эти слова я сказала искренне. Даже мама так считала – он и в магазин ходил, и чай готовил, и просто был рядом. Но я могла бы догадаться, что сюрпризы еще впереди.
Вечером в понедельник в половине шестого пришел старичок из Общества святого Викентия де Поля, который должен был вести розарий, и я принесла ему чай. Потом приехал дядя Пол. Он явно был навеселе.
— Энн Мари, - шепнула мама, - следи, чтобы виски на глаза ему не попадалось.
Вместе с тетей Тришей приехали тетя Агнес и тетя Мария, которую я сто лет не видела – она младшая сестра моего папы и работает в Лондоне, в какой-то очень крутой адвокатской конторе; папа зовет ее Элли-Белли Макбил .
— Мария, спасибо тебе, что приехала. — Мама поцеловала ее в щеку.
— Ужасно, Лиз, просто не верится.
— Мы готовы начать? Уже восьмой час. — Старичок посмотрел на часы и кивнул на дядю Пола: мол, чем раньше начнем, тем меньше он нагрузится.
— Еще Джимми не пришел, — сказала мама. — Где же его носит?
— Он сказал, что придет, — ответила я.
— Да этот и на собственные похороны опоздает, — сказала тетя Агнес.
— Подождем еще пару минут.
— Как раз пропустим по маленькой, — сказал дядя Пол.
Тут в дверь позвонили, и я пошла открывать.
— Пап, ты еле успел.
И тут у него за спиной я увидела Хэмми, Элли и Сэмми.
— Ой, здрасьте. Спасибо, что пришли на панихиду.
Папа пропустил лам вперед. Из гостиной как раз вышли старичок и мама, и в прихожей вдруг стало не протолкнуться.
— А, Лиз, привет.
Мама зашипела, как газировка:
— Какого черта ты их притащил?
Она сказала негромко, и ламы вряд ли услышали - они кланялись и улыбались, протягивая ей белые шарфы .
— Я же говорил, что они придут, — помнишь тот наш разговор про разные обряды и про тибетский путь мертвых?
— О чем ты?
— Разве не помнишь? Когда будет лучше — сейчас, или после розария?
— Что будет лучше?
— Им помолиться заупокой.
— Джимми, моя мама лежит в гробу вон там за дверью.
— Ну, ламы-то потому и пришли.
— И если бы не она, и не будь здесь столько народу, я бы тебя самого в этот гроб уложила.
— Лиз…
— Джимми, это полный финиш. Предел всему. Будь любезен, уведи своих ребят, и катитесь из маминого дома ко всем чертям.
— Лиз…
— Что такое? Он тебя обижает?
Дядя Пол протиснулся в прихожую.
— Пол…
— На хрена ты их припер? Это че за Харе Кришны?
— Это ламы, святые отцы.
— Слушай, Джимми, у меня мать умерла. Умерла – ты это понимаешь?
Дядя Пол стоял прямо перед папой.
— Пол, я тебя понимаю. - Папа положил руку на плечо дяди Пола.
— Убери свои чертовы руки, — дядя Пол сбросил руку.
— Прости, дружище, я только… — Папа повернулся к маме. — Лиз, я хотел как лучше. Просто у них в Тибете есть особые обряды, чтобы душа перешла из одной жизни в другую… И я подумал, твоей маме это поможет. Я думал, мы все обсудили… я так подумал.
— Ты подумал. Ты подумал! Ты никогда не думаешь, Джимми, вот в чем беда. Мозгами не шевелишь, языком только мелешь!
Тетя Триша положила одну руку маме на плечо, другую - папе.
— Эй, сейчас не время и не место. Думаю, Джимми, тебе лучше уйти.
— Да, катись ко всем чертям. — Дядя Пол стоял, качаясь, в дверях гостиной. — Проваливай, иначе… ты… у меня…
Он подошел к папе, который почти на шесть дюймов его выше, потом наклонился, и его стошнило прямо папе на ботинки. Выпрямившись, он продолжил, как ни в чем не бывало:
— … свалишь у меня.
Пока все это творилось, о ламах будто забыли. Я решила, что они ушли, но потом заметила, что дверь в комнату бабушки закрыта, а оттуда доносятся странные звуки. Я проскользнула в спальню. Они сидели, скрестив ноги, у гроба на полу - и пели. Наверно, так можно сказать, но звуки были чудные, гортанные. Ничего подобного я не слыхала - может, капельку что-то похожее было по телеку на фестивале «Мод» . Глаза у них были закрыты, они словно перенеслись куда-то в иной мир. Я хотела сказать им, чтоб они ушли, пока все окончательно не перессорились, но просто не смогла. Все стояла и слушала. Не знаю, о чем они пели, но меня это совершенно захватило.
Я обожаю петь, и, как правило, не задумываюсь, просто пою и все, но иногда мне кажется, что мой голос будто приходит откуда-то, и это не я пою. Помню одну репетицию - в классе кроме меня и учительницы музыки никого не было. Я закрыла глаза, и ощутила, что звучит все тело – будто я была музыкальным инструментом, и на нем кто-то играл. Свой голос я слышала будто издалека. Когда я допела, в классе повисла тишина. Учительница ничего не сказала, так молча и сидела. И вот теперь, слушая, как поют ламы, я ощутила то же. Они были как инструменты, и музыка текла через них. И эти звуки, которые сначала показались мне резкими и нестройными, стали самыми прекрасными звуками на свете. Я села и закрыла глаза.
Не знаю, сколько мы так сидели. Казалось, несколько часов, хотя на самом деле всего несколько минут, потому что все закончилось, когда вошла тетя Триша и сказала:
— Извините, но вам, наверно, придется уйти. Сейчас будет розарий.
Ламы поклонились и ушли.
