разгоряченной Ириши.
Она сидела рядышком и курила. Попросить ее одеться у меня не хватило ни бестактности, ни сил.
Сомкнув на мгновение веки, я задремал, а пробудил меня болезненный укол в ягодицу. Дернувшись, я обнаружил, что прижат сверху большим сильным телом Ириши, которая удерживалась на мне еще не менее десяти секунд. Спросонок мне казалось, что на моей спине установлен концертный рояль.
– Рехнулась? – возмутился я, когда мне удалось сбросить Иришу на пол. – Что за садистские выходки?
Она упала с таким грохотом, словно прихватила с собой свое невидимое пианино. Проворно огладив свою ягодицу, я обнаружил в ней торчащее стальное жало. Это оказалась сломанная игла от шприца. Сам пустой шприц держала в руке поднявшаяся на ноги Ириша.
Я тоже начал вставать, когда вдруг обнаружил, что руки и ноги мне во время сна подменили чьими-то чужими, не желающими повиноваться новому владельцу. Язык тоже сделался непослушным, как у забулдыги-одиночки, впервые за несколько дней решившего пообщаться с живой человеческой душой.
– Что это? – с трудом спросил я, тупо глядя на иглу в своей руке. – Что за гадость ты мне впрыснула?
– Реланиум-экстра, – безмятежно сообщила Ириша. – Тройная доза. Минимум сутки крепкого сна. И никакого вреда для здоровья и мужской потенции.
Она торжествующе улыбнулась и поплыла вместе с комнатой вправо, а я с кроватью тоже плыл следом, но медленнее, отставая от Ириши все сильнее.
– Зачем… ты сделала… это?..
Собственный голос отдавался громогласным эхом в ушах, заставляя меня болезненно морщиться. Ириша что-то ответила, но я не услышал. И, протянув слабую руку вперед, не смог удержать ее, хохочущую молодую ведьму, взмывшую голышом в колышущееся повсюду марево.
Глава 8
На следующий день я вышел из дома сонный и разбитый, ничуть не освеженный крепким и здоровым сном, продолжавшимся 28 часов без малого. Холодные потоки воды, которые я вылил на гудящую голову, немного привели меня в чувство, но мною владела ужасная апатия, мешавшая испытывать настоящую злость к Ирише.
Я понятия не имел, зачем ей понадобилось усыплять меня, как какого-то подопытного кролика. Догадалась, что я намереваюсь смыться и решила задержать меня любыми способами? Но на кой хрен я сдался ей в виде бесчувственного бревна, сутками валяющегося на кровати? Собственно, чтобы получить ответ на этот вопрос, я и выбрался наружу. Кроме того, мне хотелось поскорее взять Иришу за руку и отправиться с ней на третий этаж, где хранилась крайне необходимая мне вещица.
Иришу и ее отца я обнаружил у входа. Они только что высадились из дымчато-черного шестисотого «Мерседеса», тут же покатившего прочь. Провожая автомобиль взглядом, я машинально запомнил его номер, понятия не имея, зачем он может мне понадобиться в будущем. Следом за «мерсом» потянулся черный джип, превосходящий размерами скромный микроавтобус. Надо полагать, он доставил сюда ту странную компанию, которая сопровождала Иришу и ее отца.
Четверо мужчин, того возраста, когда их называют молодыми уже через раз, и две женщины, которых я, будь мне годков на двадцать побольше, с легкой душой назвал бы девчатами. Мужчины носили одинаковые просторные пиджаки, и профессионально обозревали окрестности сквозь темные очки, без которых телохранители почему-то чувствуют себя так же скованно, как без пистолетов в наплечных кобурах. Женщины делали вид, что им грустно, а потому старались хихикать незаметно. Одна дама была белой, как сметана. Вторая смахивала на смуглую цыганку.
Сопровождаемые этой живописной свитой, Ириша в облегающем траурном платье и Дубов в черном костюме, элегантно притрушенном перхотью, явно явились прямиком с похорон Марка. Ириша заметила меня, но даже бровью не повела. У ее папаши дело с бровями обстояло хуже. Одному из прибывших бодигардов приходилось придерживать его за локоток. Еще бы, подумал я, такое тяжелое горе! Килограмм водки, не меньше. На моих глазах гибла русская идея. Или возрождалась?
– Писатель! – обрадовался Дубов, увидев меня на крыльце. – Иди сюда! Я тебя со своей новой службой охраны познакомлю, чтобы тебя не пристрелили ненароком… Не надо его пока убивать, ребята, ладно? – обратился он к одному из мужчин, пиджак которого был самым просторным, а каплеобразные очки – самыми непроницаемыми.
– Ладно, – легко согласился тот. – Пока не будем. – В его тоне не прозвучало даже слабого намека на юмор.
– Спасибо, – прочувственно сказал я, глядя при этом Ирише в глаза.
– Он и правда писатель? – заинтересовалась тридцатилетняя Белоснежка, а ее подруга, которую я мысленно окрестил Золушкой, стрельнула в меня кокетливыми глазами. При этом ее роскошные ресницы почему-то не слиплись от обилия туши, а губы чувственно приоткрылись. Наверное, в своей жизни она прочитала только одну книгу, и называлась она «Тысяча и одна ночь в разных позах с разными партнерами».
– Погодите, – отмахнулся от них Дубов, цепко ухватившись за мое плечо, чтобы шумно выдохнуть мне в лицо: – Завтра утром нам предстоит серьезный разговор, писатель. И если ты опять предложишь моему вниманию песнь о буревестнике, то пеняй на себя. – Он уводил меня все дальше в сторону и шипел, как пульверизатор, начиненный алкоголем. – Я тебя сюда не дочь мою трахать пригласил! У меня нет времени ждать! Телефонные трубки взрываются, стены дома пулями продырявлены, сын мертв… Тучи сгущаются, писатель!
Это было произнесено так зловеще, что мне опять невольно представился буревестник, черной молнии подобный. Чтобы не затрагивать скользкую тему, я участливо поинтересовался:
– Как прошли похороны Марка?
– О, на высшем уровне!.. – оживился Дубов. Он принялся с пылом рассказывать о настоящем почетном карауле у гроба, о пышном отпевании, о море живых цветов и венков, а также о малом симфоническом оркестре, закупленном в полном составе, хотя и без одной занемогшей валторны.
Я слушал его краем уха, кивал, а сам смотрел по сторонам, дивясь тому, что не вижу перед собой ни одной примелькавшейся оливковой рубахи, зато вокруг наблюдается изрядное количество внушительных ребяток, рассредоточившихся по всей территории. Три иномарки, замершие в отдалении, подсказывали мне, что вооруженных людей вокруг Дубова собралось столько, что он может по пьяни объявить войну какому- нибудь Лихтенштейну.
Кажется, пока я спал, опереточная обстановка в доме сменилась совсем иной, предгрозовой. Дубов таки готовился накликать бурю. И меня осенила внезапная догадка.
– Бог с ней, с валторной! – сказал я успокаивающим тоном. – Она, как говорится, не первая скрипка в оркестре. Вы лучше вот что мне скажите, Владимир Феликсович… Насчет неизлечимого рака вы ведь мне солгали?
– Я никогда не лгу! – соврал он, не сморгнув и глазом.
– Тогда преувеличили, – не стал настаивать я на прежней формулировке. – Просто раздули из какого- нибудь плохонького гастрита целую злокачественную опухоль. Было дело?
Он долго пялился на меня с подозрительностью милиционера, знатно отметившего свой профессиональный праздник, прежде чем поинтересовался:
– Откуда тебе это известно?
На нас были устремлены сразу четыре пары черных очков и три пары еще более проницательных женских глаз, поэтому я перешел на драматический полушепот:
– Интуиция, Владимир Феликсович. Смертельно больные люди так себя не ведут.
– Как так? – Он прищурился.
Неужели думал, что я брякну что-нибудь осуждающее по поводу его непрекращающегося пьяного свинства? Тонко улыбнувшись, я сказал:
– Вы энергичны, полны планов. Ни уныния на лице, ни сгорбленной спины. Такому только жить и жить.
– Жить и жить! – подхватил Дубов с упоением. Мое утверждение понравилось ему настолько, что он решил немножко со мной пооткровенничать: – Теперь можно сказать тебе правду, писатель. Рак я
