Через пять минут, оставив изувеченный «Мерседес» в ближайшей подворотне, я поймал частника и покатил к Курскому вокзалу, плохо веря в то, что главные испытания остались позади.
Я выиграл свой бой. Дубова не стало. Он больше не представлял угрозы ни для меня, ни для моих близких, ни для далеких и совершенно незнакомых мне людей. Как пелось в одной старой задушевной песне, любимый город мог спать спокойно.
До десятого сентября я решил несколько раз побывать на станции Львовская, встречая там поезд, следующий из Курганска в Москву. Отчасти причиной тому было нетерпеливое желание поскорее увидеть жену и дочь. Отчасти меня донимали всяческие нехорошие предчувствия. Все вместе не позволило мне валяться на кровати в ожидании условленной даты. Никаких других определенных планов у меня все равно не имелось, вот я и убивал время, как мог. Это все же приятнее, чем когда уныло тянущееся время убивает тебя.
В ходе своих поездок на станцию я успел определить, где останавливается нужный мне вагон и принять к сведению информацию, что поезд стабильно опаздывает на десять минут. Однако не это тревожило меня всякий раз, когда я появлялся на перроне с небрежно зажатой между пальцами сигаретой. Не нравился мне чернявый тип, который постоянно вертелся поблизости. Активно не нравился. С каждой встречей все сильнее и сильнее. Этот человек тоже явно поджидал девятый вагон интересующего меня поезда, хотя он ни разу не поспешил кому-нибудь навстречу с радушно распростертыми объятиями.
Завидев его вторично, я не стал торчать на перроне, а расположился на лавке рядом с супружеской четой, которая спорила насчет правильного понимания здорового образа жизни. Муж, например, утверждал, что ему непременно необходимо подлечиться после вчерашнего, и нудно клянчил десятку на одну нехитрую процедуру в вокзальном буфете. Жена денег не давала, в целебные свойства водки не верила, а предлагала страждущему то биться головой о стенку, то вообще удавиться, если ему так уж муторно смотреть на белый свет.
Краем уха прислушиваясь к этому диалогу, которому конца-краю не было видно, я курил и наблюдал сквозь темные очки за поведением чернявого типа. Одежда и обувь на нем были не из дешевых, но выглядел его наряд так, словно не снимался даже во время сна, причем месяцами. Высокомерное выражение, которое тип напускал на себя, плохо вязалось с его довольно потасканной внешностью, а сам он смотрелся на платформе небольшой подмосковной станции диковато, как стервятник, затесавшийся на птичий двор. Окружающих он либо не замечал вовсе, либо сверлил их таким пристальным взором, что пассажиры, спешащие на пригородные поезда, инстинктивно обходили его, стараясь держаться подальше.
Когда репродуктор гнусаво объявил прибытие поезда Курганск—Москва, чернявый занял ту самую позицию, где вчера остановился девятый вагон состава. Хищно пожирая брикет мороженого, он отирался на перроне до тех самых пор, пока поезд не двинулся с места, а потом что-то раздраженно пробормотал и пошел прочь, не уступая дорогу ни одному встречному. Я незаметно сопроводил его до небольшой площади перед зданием вокзала, где чернявого поджидала белая иномарка с незнакомой мне эмблемой на радиаторе: нечто вроде короны, обвитой вензелями. Мое внимание сосредоточилось на двоих мужчинах, поджидавших подозрительного типа. Такие же поджарые, темноволосые, высокомерные – ну просто вылитые испанские гранды среди толпы простолюдинов. Обсудив что-то с помощью пылких жестов и гортанных выкриков, все трое погрузились в машину и были таковы. Но я уже знал, что обнаружу их завтра на том же месте.
На обратном пути я торчал в тамбуре и мрачно обдумывал увиденное. В это не хотелось верить, но все указывало на то, что Веру и Светочку встречаю на Львовской не я один. Чем это было вызвано? Убитый мной Душман на самом деле не сжег похищенное письмо и успел передать кому-то информацию до того, как состоялась наша дуэль? Ириша все же выжила и проговорилась кому-то в бреду? Я не знал, да если бы и знал – чем могло это помочь мне? Не имело также большого значения, откуда взялась троица, отирающаяся на станции Львовская, как звать-величать этих горластых мужчин и какие планы они вынашивают. Я еще надеялся, что они не имеют никакого отношения ни ко мне, ни к моей семье, но надежда эта была слабенькой. Так что завтра у меня оставался последний день на улаживание возникшей проблемы. Ведь свобода действий сохранялась у меня лишь до тех пор, пока рядом не окажутся жена и дочь. Потом, если мои мрачные прогнозы верны, будет слишком поздно.
Вернувшись в квартиру, я долго бродил по комнате, выискивая выход из сложившейся ситуации. Толкнуть чернявого типа на рельсы под локомотив? Но, во-первых, он мог поджидать на станции брата, свата или просто какого-нибудь кунака из горного селения. Во-вторых, оставалось еще двое незнакомцев, которых на аркане под поезд не затянешь. Как быть с ними? Что за неожиданный ход предпринять, чтобы расправиться со всеми разом? Как подобраться к ним, не внушая подозрений?
Решение пришло ко мне неожиданно, когда я уже с трудом удерживался от сильного желания поддеть стул ногой или врезать кулаком по подоконнику. От подобных проявлений эмоций толку обычно мало, но иногда только это тебе и остается. Хотя нет, есть еще один вариант: колотиться головой об стенку. И тут я внезапно припомнил страдающего с похмелья мужика на станции, которому супруга предлагала именно последний радикальный способ снятия стресса. Серенький, неприметный, вездесущий, как бурьян, он представлял собой именно тот типаж, который мне был нужен. Лучшей маскировки и не придумаешь…
– Валентина Петровна! – Я ворвался в квартиру и обнаружил хозяйку на ее бессменном посту в кухне, где она, пригорюнившись, сидела перед банкой малосольных огурцов, которые помогали ей скрасить одиночество.
– Что ты орешь как оглашенный?
Во второй половине дня она начинала переходить на «ты», а ближе к вечеру предлагала посидеть вместе за бутылочкой беленькой.
– Есть дело, Валентина Петровна.
– Выкладывай. – Она отхватила половину огурца и вяло захрустела им, скорее по привычке, чем по необходимости. Чашка, стоявшая перед ней была абсолютно пуста.
– Муж у вас когда-нибудь был? – поинтересовался я. – Или сожитель?
– До фига и больше их перевидала, – буркнула хозяйка без всякой теплоты в голосе, но тут же кокетливо встрепенулась: – А что?
– Одежда их какая-нибудь сохранилась?
– Не голяком же они ходили! – Она прыснула, вероятно, представив себе, как живописно смотрелся бы весь табун знакомых ей мужиков, если бы их всех собрать в квартире одновременно и раздеть.
– А какие-нибудь вещички мне не продадите? – не унимался я.
– Зачем тебе? Ты ж вон какой парень: видный, весь из себя приличный. Охота тебе старье всякое носить?
– Нет, – честно признался я. – Но так надо.
– Если надо, то конечно, – философски произнесла хозяйка. – Тогда иди к себе, а я немного тут приберусь и принесу тебе то, что почище да без дыромах. – Она с вожделением покосилась на тумбочку, за которой по традиции стояла початая бутылка водки. Ни одной нераспечатанной или же окончательно пустой емкости в этом доме мне видеть не доводилось. Мистика.
Через десять минут хозяйка внесла в мою комнату свежий запах перегара и стопку тряпья, в которой я обнаружил относительно целые байковые джинсы «мальвины» и выгоревшую желтую футболку с радужной надписью «Спорт», сделанную иностранными буквами без единой ошибки. Все это было выпущено в славную кооперативную эпоху, когда россияне наивно полагали, что именно так должен одеваться современный мужчина, приобщившийся к мировой цивилизации. Обрядившись подобным образом, я посмотрелся в зеркало, и мне почудилось, что я перенесся лет на десять назад. В те достославные времена, когда пелось и верилось, что и Ельцин такой молодой, и юный октябрь позади…
Мне не было жаль ста рублей, которые хозяйка нагло вытребовала за старые тряпки. Мне стало жаль былых идеалов, которые в начале ХХI века выглядели такими же жалкими, убогими и отжившими свое, как рванье, извлеченное из чулана.
Утром 9 сентября я приехал на Львовскую пораньше, чтобы встретить заинтересовавшую меня троицу на подступах к вокзалу. В своей не слишком спортивной футболке и блеклых бесформенных джинсах я казался неотъемлемой частью местного пейзажа, особенно когда, небритый и непричесанный, засел на чахлой траве газончика с кульком горячих беляшей и бутылкой тошнотворного
