Лиза шутливый тон принять не смогла или не захотела.
– Я поеду с тобой, Женя.
Это был даже не шепот, а едва заметное движение губ, но на то мужчина и существует, чтобы чутко реагировать на любые мелочи в поведении любимой женщины.
– Нас едет пятеро. – Для убедительности Бондарь растопырил пальцы на правой руке. – В машине куча снаряжения, все хлещут пиво и наперебой рассказывают анекдоты. Про евреев и гомиков, про наркоманов и неверных жен. Просто обхохочешься. – Бондарь скорчил кислую мину. – Особенно, когда речь заходит про «новых русских».
– Я даже анекдоты про ковбоев готова слушать, лишь бы поехать с тобой, – сказала Лиза.
– А про ментов? Ты знаешь, что такое анекдоты про ментов?.. Пьяный милиционер не может открыть кильку в томате, орет: «Откройте, милиция!» Мусоропровод – это проводы милиционера на пенсию… Преследуя преступника, сержант Полищук выстрелил в воздух, но не попал…
– Прекрати! Мне не до анекдотов.
– Нашего водителя такими просьбами не проймешь, – заверил Бондарь Лизу. – Он расскажет тебе все, что знает про ментов и Чапаева, а потом включит «Радио шансон» и начнет подпевать во всю глотку… «Мама-мама-мама, вот какая драма, поутру нас снова замели… Милая мамаша, жизнь – копейка наша, увезли меня на край земли…» – Прохрипев эти строчки, Бондарь сокрушенно вздохнул. – Через полчаса ты уже чувствуешь себя каким-то шелудивым уркой в автозаке, а через час мечтаешь совершить побег.
Лиза с сомнением поглядела на веселящегося мужа:
– Что-то ты расходился не в меру, Женя. Ой, чует мое сердце, что добром твоя поездка не кончится…
– Слушай, ты говоришь точь-в-точь, как любая русская баба, – восхитился Бондарь.
– Правда?
– Правда!
– Приятно слышать.
Лизин голос был по-прежнему тих, но она слабо улыбнулась, и Бондарь поспешил закрепить успех.
– Мое сердце тоже кое-что чувствует! – бодро воскликнул он. – Придется мне отправляться в путь- дорогу не солоно хлебавши. Скажи, ты этого добиваешься?
– Солоно хлебавши? Ну почему вам, русским, всегда хочется острых ощущений? – Лиза вопросительно вскинула голову. – Соленое, горькое, кислое… Обжигающее, ледяное… Из крайности в крайность. Из стороны в сторону…
– Вверх, вниз, – продолжил Бондарь. – Как на волнах Японского моря, помнишь? Русские горки. – Он привлек Лизу к себе. – Мне казалось, что тебе тогда было не только страшно. Что ты испытывала также необъяснимое упоение. Я ошибаюсь?
– Нет. Но штиль мне все-таки нравится больше, чем шторм.
– Тогда плавай в бассейне с подогревом.
– С тобой, – прошептала Лиза.
– Со мной тебя ждут сплошные житейские бури, я предупреждал, – заметил Бондарь без тени улыбки. – Встречи и расставания.
– Но я не хочу расставаться! – В голосе Лизы зазвенело отчаяние.
– А встречаться? Одно без другого невозможно.
– Как же быть?
– Жди меня, и я вернусь, – мягко произнес Бондарь, – только очень жди.
– Хорошо, – смирилась с неизбежным Лиза. – Тогда давай посидим на дороженьку, по вашему обычаю.
– Ты, как всегда, все напутала.
– Разве?
– Ну конечно, – серьезно подтвердил Бондарь. – На дорожку не сидят, а лежат.
– Вы лжете, товарищ капитан! – Подхваченная на руки Лиза счастливо засмеялась. – Нет такой традиции в России.
– Значит, она сейчас появится, гражданка американка.
Бондарь не обманул. Традиция появилась и настолько понравилась обоим, что была закреплена еще раз. А посидеть на дорожку не привелось. Времени на подобные пустяки не осталось.
По пути на военный аэродром молчали. Водитель с совершенно деревянным на вид затылком крутил баранку, ни разу не взглянув на своих пассажиров. Генерал Конягин и капитан Бондарь не смотрели друг на друга, притворяясь, что поглощены созерцанием ночной столицы, полыхающей рекламным пожаром. Наполеон не сумел взять Москву, но почти два века спустя это сделали рекламные ковбои «Мальборо» и мифические обладатели «Харлей-Дэвидсонов». По своему воздействию реклама сродни нейтронной бомбе, решил Бондарь. Люди испарились, исчезли, вместо них остались бездушные оболочки, потребляющие навязываемые им сигареты, кофе и чипсы. Они предпочитают жевать, а не говорить. Не случайно любимым выражением россиян сделалось словосочетание «как бы». Мы как бы вместе тусуемся, и это на самом деле очень здорово, как бы. Призраки в мире иллюзий. Блуждающие духи. Зомби, понятия не имеющие, для чего они появились на свет божий. Натолкнувшись взглядом на очередного плакатного счастливца, утверждающего, что он живет полной жизнью лишь благодаря питательному шампуню, Бондарь пожелал ему облысеть к чертовой матери. Может, тогда парень сообразит, что голова ему дана не только для отращивания ухоженных волос. Почешет он свою лысую репу и подумает: н-да, вокруг много вещей поважнее перхоти. Если это когда-нибудь произойдет, то не здесь, решил Бондарь, обозревая потянувшиеся мимо московские окраины. Пустыри, заставленные бетонными коробками домов, заводские ограды, исписанные любителями кратких изречений, безлюдные автостоянки, темные арки и подворотни. Здесь начиналась настоящая Россия, лишенная столичного лоска, мишуры и макияжа.
– Это наша родина, сынок, – проворчал Конягин, на которого вид спальных районов подействовал еще более удручающе, чем затянувшееся молчание в салоне автомобиля. Не дождавшись от спутника ответной реплики, он счел нужным пояснить: – Хохма есть такая, про лягушек. Детеныш спрашивает, почему они в болоте живут, а отец ему отвечает: это, мол, наша родина, сынок. Люби такую, какая есть.
– С лягушек спрос невелик, – откликнулся Бондарь, притворившийся, что он не понял смысла нехитрой притчи. – Вот когда люди земноводным уподобляются, то это плохо.
– Ты кого имеешь в виду?
– Людей, уподобляющихся земноводным.
– Гм.
Так и не уяснив для себя, был ли это выпад в его адрес, Конягин на всякий случай насупился и оборвал беседу. Уже на летном поле, куда машину пропустили беспрепятственно, задержавшийся возле трапа генерал бросил на спутника испытующий взгляд, надеясь увидеть почтительное выражение на его лице. Но перед ним была лишь непроницаемая маска. Бондарь полностью перевоплотился в того, кем был на самом деле. В профессионального бойца. В человека без тени. В совершенное орудие уничтожения. Генерал Конягин, его самолет и многочисленная свита оставили Бондаря равнодушным. Удаляющиеся огни Москвы не вызвали у него ни грусти, ни сожаления.
Его лучшие годы прошли не здесь. Да и были ли они, лучшие годы?
Когда самолет набрал высоту и лег на курс, мерно гудя моторами, Бондарь заставил себя уснуть. Это был лучший способ избавиться от нервозности, которую испытываешь перед операцией. Пробудившись ровно через сорок минут, как это и было запланировано, Бондарь встретился взглядом с нахохлившимся в дальнем углу Конягиным. Похоже, тот уже не раз приложился к своей пижонской серебряной фляжке, и мускулы его лица обмякли, размазались, как на мутной фотографии. Но генеральские глаза еще не подернулись пьяной поволокой, и их выражение Бондарю не понравилось. В них была усталость, затаенная боль и тоскливая обреченность человека, дошедшего до последней черты. Что разъедало и грызло его изнутри? Горечь утраты близкого человека? Предчувствие собственной кончины? А может быть, не до конца утопленная в алкоголе совесть? Впрочем, самим собой Конягин оставался не дольше секунды. Стоило ему обнаружить, что спутник проснулся и наблюдает за ним, как от его хмельной расслабленности и след простыл. Приподняв фляжку, он спросил, перекрывая гул двигателей своим зычным, полным уверенности голосом:
