окном,и кто-нибудь еще заставиттолпу бежать за правдою босой.Хор (женский)Еврейка золотая,слегка в глаза косая;ребенок рядом нежный,безликий, безмятежный.А мама- девушка,еврейка-евушкаспала и почивала,безбрежие алкала,и ветер ей на ушкопел красную ракушку.Нагая, словно, солнце,а верно ей в оконцеребенок кинул шальмассивную, как даль.СтранникНам захочется петь в синагогах старинных,крест на горло и ночи о снах,кто-то станет гиеной в могилах,кто-то падалью станет, себя рассказав.Я люблю приходить незнакомымв незнакомые прежде дома,и в пустынные залы к знакомымне люблю я входить для себя.Громкий звук тишины в белом зале.На скамейке сидящие люди ночей,племя женское лебедя стаейокружают вождя гласом тихим очей.Хор (мужской)И живо голубоеспустилось колесо,и черное, седоеоставило нас зло.Какие-то народынам заступили входы,все пасти разевают,двуликие рыдаюти крестятся нарошно,хихикают истошно,вытаскивают чрево,в котором дети-девы.«Еврейка – не жена! Сгорите вы дотла!»«Она моя звезда!Она меня нашла!»Тут звезды опустились,народы провалились,в лесу, в ночной избемы молимся судьбе,по лестнице плывемнагие и поем.Тут каменные двериогромно растворились,испуганные зверив одеждах появились —стреляли и терзали,и резали, и жрали.Без страстных сожаленийушли мы от сражений,посмотрят нам на спиныи плачут дико псины.И тут же золотоеспустилось колесо,молчат за аналоемстарушка и весло.Встречает нас царица —заогненная жрица —по-русски говорит,раздеться нам велит:«Молчите без сомненья,за лесом вам спасенье —в небесном ожерельеземное наслажденье.Вы – белая весна,молчите, как волна!»СтранникНа колени меня, на колени поставьте,приготовьте всех женщин от мира.Я не умер, с женой не простился,для неведомых женщин молился судьбе.СаломеяДля тебя танцевать я хочу!О! Тетрарх! Тетрарх! 1982,1983,1984.ВоспоминанияЯ шёл, громадный вздох в груди тая,ночь, грудь и кровь оставил на постели —под небо зла заря меня вела.Расшевелил я ржавые весны качели,и заскрипела осень, как зола,и цепи скользкие в ушах висели,язык мой заработал, как звезда,там в пасти черная прохлада рая,молилась здесь спинная худоба.В реке сознания рука, качаязвезду и крест – моих детей сердца,дрожала плоская, к виску белея.Он ногти обдирал – пространств отец,мял, комкал ржавые весны качелии зеленел от страха страх-самец.Иерихон и кот-самец запели,торчал в ветвях могучий небосвод,присел дурак на старые качели,коровы, мухи, люди, дети, скотпо мачте вверх ползли и хохотали,орала мачта дерева им в рот,внизу собаки белые стояли,тартинка-женщина их гладила.Упали ветви – женщину распяли.Поднялся из травы и зашагаля, плечи-крылья расправляя ночью,леса шипели, звали из угла,любил твои колени над луною,тебя прибила к белому игла,в меня сказала чужеродной речью.Я замер от любви и холода,мне показалась странной эта встреча.Затих я от любви и холода.1982,1983.Три «г»Блудливый крик воды и вьюги,и пахнут хлябью волосы.Нагнулась в детство, рыба влагизмеилась с губ и в голосе.Конечно, клюв свистает танго,когтистый домик им божок,бредет фигура из ротонды,согнутая несет рожок.Прядут и Ира и Татьяна,как капля соткана звезда,родить бы всем меня – мы пьяны,течёт из темени вода.Идут гуськом во чреве этоми выйдут – жертва и палач,луч смят, хрустящий звук победыпо плоскостям спешит помочь.Мимоза в мышцах камнепадарастёт с разрушенным умом,усталые глаза распадаживут в волнах и за виском.1983.ПопугайГлаза оранжевые, если не в кино,под камень спрятаны, волнение ресницна землю брошено из кругленьких глазниц.Вот так, напоминая бег гнедых коней,девица твердая на берегу морей,изученная в танце, кожа на песке,напрягшись, сдохла в затяжном она прыжке.Там в комнате, где иглы – лестницы к картинам,безбрежный мальчик на коленях у девицы.Я там любил, а после синих вечеровскорбел без имени в мозгу. К гардинамты подошла и повела лицом угристым —вне маски цвета мыши – в сторону без слов,и голос всплыл в февральской гуще женских снов.Пришла и грудь кусает честным ртом любви.Ой, хочется ей жгучих ощущений ног,и сбросила лицо, и плачет, и вне лжи,купила в лавке губы светлые и флаг.В той лавке букиниста ружья нарасхват.Здесь в лавке слово «женщина» сменило «блядь».Ах, сами петли пуль убьют ее в охват.Просила убивать, улегшись на меня,растекшись прядью по лицу, забормотала,так рассмеялась, что на крюк спиной попалась,висит, как попугай на жердочке она.Обмякшее щипать, лизать и целовать,стащить с крюка и взять, одеть и ждать,и трупа позы, позы языка смешать.Умеющий смеяться, если захочу,животный крепкий взгляд в глубокой голове,живу, когда придётся, и в Орле живу,я с тенью зеркала гуляю в феврале,геранью под ногами пахнет чуткий снег.Иду – и бледный перебег лица – настигя ранки фонарей, опомнился и лёг.1983.Городские дачи(поэма)– А ты не пробовал огромный секс?– Не приходилось, но хочу понять.– О, это … как прочесть «Архипелаг»…За дверью в мир и дерево, и океан.Еврейка с чёрными глазами на лице,с невероятной грустностью в глазах,однажды молвит ночью: «Будешь ты?»«Останусь, буду!» «Повтори еще.»«Останусь, буду, я всегда». Упала.Раздел я тело. Дерзко-умный голос:«Покроют всю меня и тело всё,о, милый, волосы за десять лет,тугие волосы. Я – Байрона стих.Тогда твоей останусь?» «Да, моя!Всегда! И помни: твой огонь, а мой дым!»Река крутилась в черепе Земли,девица оттолкнулась от травы,верблюжьи голые восходы плыли.В ряду годов слой нижних брусьев сгнил,вода прошла, и ноги замерзают,прозрачные ругаются фигуры.Слова «Пророка» где-то рядом живы —в чащобе яблочных лесов роятся.Дождливые из мрамора леса.Женились мы однажды вечером,она – как мать и старше, и богаче,лет шесть – мы дети и любовники.«А я таюсь и знаю, вера в псавнутри любого существа природы.»Печальные лежат во тьме равнины,хрустят там щеки лунных косогоров,узор пальцы спечатывал звезду,ночь перезванивала огоньком.Луга туманных, бледно-синих траввокруг их дома. Листья колыхались.Сегодня познакомился с Мариной,она – смотрительница дач в лесу,она поет в церковном хоре, добрая,купила двадцать пар носков на осень.Волк – за собаку. Рояль и зеркала.Консерватория. Худая. Целка.И милая – меня кормила мясом.И милая, что хочется убить.Иная крайность памяти природы —одна.Навоз приносит славу
