месте. Труп был найден, преступление раскрыто, ей пришлось идти в каторгу на долгий срок.
Шаронихе, как ее звали на каторге, пришлось вытерпеть немалую борьбу, прежде чем удалось отстоять свою независимость, спастись от общей участи всех ссыльнокаторжных женщин.
Первым долгом на Сахалине ее, бойкую, неглупую, довольно интеллигентную женщину, облюбовал один из сахалинских чиновников и взял к себе в кухарки – со всеми правами и преимуществами, на Сахалине в таких случаях кухаркам предоставляемыми.
Но Шарониха сразу запротестовала.
– Или кухаркой, или сударкой, а смешивать два эти ремесла есть тьма охотниц, – я не из их числа.
И протестовала так громко, энергично, настойчиво, что ее пришлось оставить в покое.
Тут она познакомилась с Пищиковым; они полюбили друг друга, – и пара убийц повенчалась.
Пара убийц… Как странно звучит это название, когда приходится говорить об этой милой, бесконечно симпатичной, душа в душу живущей, славной парочке.
Их прошлое кажется клеветой на них.
– Не может этого быть! Не может быть, чтобы этот нежный супруг, который двух слов не может сказать жене, чтобы не прибавить третьего – ласкового, чтобы он мог быть палачом. Не может быть, чтобы эти вечно работающие, честные, трудовые руки были обагрены убийством мужа!
Крепко схватившись друг за друга, они выплыли в этом океане грязи, который зовется каторгой, выплыли и спасли друг друга.
Не отсюда ли эта взаимная, трогательная нежность?
Он служил смотрителем маяка и в канцелярии начальника округа, – он правая рука начальника, знает и отлично, добросовестно, старательно ведет все дела.
Он, как я уже говорил, добрый, славный муж, удивительно кроткий, находящийся даже немножко под башмаком у своей энергичной жены.
Ничто не напоминает в нем прежнего Отелло, Отелло-палача.
Только раз в нем проснулась старая болезнь – ревность. Его жена до сих пор вспоминает об этом с ужасом. Он достал бритву, наточил, заперся и… сбрил свою огромную, окладистую бороду и усы.
«Страшно было взглянуть на него!»
– И не подходи ко мне после этого! – объявила госпожа Пищикова.
Он долго просил прощения и ходил с виноватым видом. Больше он уже не ревновал.
Она… Нет минуты, когда бы она не была чем-нибудь занята. То солит сельди, то делает на продажу искусственные цветы, работает в своем отличном, прямо образцовом огороде, шьет платья корсаковской «интеллигенции».
И берет… один рубль «за фасон».
– Что так дешево? – изумился я. – Да ведь это даром!
Вы бы хоть два!
Она даже замахала в испуге руками.
– Что вы? Что вы?! Ведь ему осталось еще четыре года каторги. Четыре года над ним все могут сделать! На меня рассердятся, а на нем выместят. Нет! Нет! Что вы?! Что вы?!
Надо видеть, как говорит о своем муже эта женщина, слышать, как дрожит ее голос, когда она вспоминает, что ему осталось еще четыре года каторги… сколько любви, тревоги, боязни за любимого человека слышится в ее голосе.
Я познакомился с ней еще на пароходе. Она возвращалась из Владивостока, где ей делали трудную операцию, опасную для жизни.
Едва корсаковский катер пристал к пароходу, на трап первым взбежал мужчина с огромной бородой – ее муж.
Они буквально замерли в объятиях друг друга. Несколько минут стояли так.
– Милый!
– Дорогая! – слышалось сквозь тихие всхлипывания. У обоих ручьем текли слезы.
Вспоминают ли они о прошлом?
И он и она время от времени запивают.
Может быть, это дань, которую они платят совести?
Совесть ведь берет и водкой…
Гребенюк и его хозяйство
Бродя по Корсаковской «слободке», вы непременно обратите внимание на маленький домик, удивительно чистенький, аккуратно сделанный, щеголеватый: имеется даже терраса.
Во дворе этого дома вы вечно увидите кого-нибудь за работой.
Или пожилая женщина задает корм чушкам, или высокий, сгорбленный, болезненного вида мужик что- нибудь рубит, строгает, пилит.
Пол, как стол, – чистоты невероятной. От двери к лавке положена дорожка.
На окнах пышно разрослась герань.
Стены, потолок – все это тщательно выскоблено, вычищено, выстрогано.
Каждое выстроганное бревнышко по карнизу обведено бордюрчиком.
В этом маленьком домике я провел несколько хороших часов. Здесь я отдыхал душой от сахалинского смрада, от сахалинского бездомовья, повального разорения, каторжной оголтелости. Здесь дышалось легко. От всего веяло трудом, любовью к труду, маленьким, скромным достатком.
Когда вы не знаете, куда в этом вылощенном домике деть окурок, – Гребенюк идет к резному ящику и, бережно, словно драгоценность какую-то, не без гордости несет оттуда фаянсовую пепельницу.
– У нас и это есть. Сам-то я не занимаюсь, – ну, а придет кто, все-таки надоть!
К своему дому, к своему хозяйству Гребенюк относится чрезвычайно любовно.
– Ведь я здесь каждое бревнышко по имени-отчеству знаю! – с доброй улыбкой, с какой-то прямо нежностью оглядывается он кругом. – Каждое сам в тайге выискал, вырубил, своими руками сюда притащил. Сам каждое прилаживал – по праздникам, а то в обеденное время бегал сюда – работал.
И вы видите, что ему действительно знакомо и дорого каждое бревнышко. С каждым соединено воспоминание о том, как он, Гребенюк, «человеком делался».
Гребенюк – мастер на все руки и работает от зари до зари не покладая рук!
Он и цирюльник, и плотник, и столяр – всему этому выучился в каторге, – имеет огород, разводит чушек.
– Курей тоже много есть. Баба за ними ходит. Овец две пары.
Гребенюк еще каторжный. За хорошее поведение ему разрешено жить вне тюрьмы, на вольной квартире. На тюрьму он «исполняет урок»: столярничает несколько часов в сутки, а остальное время работает на себя.
– Скоро и каторге конец: на двадцать я был осужден: с манифестами да с сокращениями – через четыре месяца и совсем конец. Выйду в поселенцы, тогда уж только на свой дом стану работать.
Не в пример прочим, Гребенюку «выдана» сожительница, несмотря на то, что он еще каторжный и на такую роскошь не имеет права.
Пожилая женщина пришла «за мужа», то есть за убийство мужа; она гораздо старше Гребенюка, некрасивая.
– Ну, да я ее уважаю, и она меня уважает. Хорошо живем, нечего Бога гневить!
Это действительно сожительство, скорее основанное на взаимном уважении, чем на чем-нибудь другом. Гребенюк ее взял за старательность, за хозяйственность. Она в работе не уступает самому Гребенюку.
Гребенюк попал в каторгу «со службы».
– По подозрению осужден? – задал я ему обычный сахалинский вопрос.
Гребенюк помолчал, подумал.
– Нет, уж если вы, барин, так до всего доходите, так вам правду нужно говорить. За убийство я пришел. Барина мы убили… С денщиком мы его порешили.
– С целью грабежа?
– Нет. Из-за лютости. Лют был покойник – ах, как лют. Бил так – у меня и до сих пор его побои болят. Нутро все отшиб – так бил. За кучера я у него был, лошади у него хорошие были. В ногах я у него сколько раз валялся, сапоги целовал: «Отпустите вы меня, барин, ежели я такой дурной и никак на вас угодить не
