Нет, стоп.
Между «сходил на молочную кухню» и «так и живем» было еще минут десять или пятнадцать.
С бутылочкой заветного детского прикорма в руках Командир возвращается в коммуналку и застает Комиссара тихо и страшно рыдающей. Комиссарское тело колотится от безмолвных рыданий, она издает глухой вой, и Командир сперва даже робеет. Какой все это мрак. Брошенка, мать-одиночка, родила ребенка, без брака, какая пошлятина, тоска, грязь, мрак… Черные мысли в голову лезут, самые черные мысли, и если бы не этот несчастный ребенок… А ведь Комиссара вырастила бабушка, сестра и дочь расстрелянных священников, она крестила Комиссара в младенчестве, и та пообещала умирающей бабушке быть благочестивой, покончить с комсомолом, обвенчаться с Числом…
Командир слушал и смутно припоминал давний скандал у родителей, когда его прабабка по отцу, сердитая черноглазая старуха, обманом выкрала его, трехлетнего, у родителей, и увезла на несколько дней в Курган, чтобы крестить во Владимирском соборе, где испокон веков крестили детей их славного казацкого рода. Вот крику было! Бабушка и дедушка со стороны мамы, непролазные коммунисты, пили валокордин стаканами…
Комиссар стоит у окошка, лицом к комнате, а Командир утешает ее, глядя в окно.
В доме напротив снимают с торца огромный старый плакат, где раньше были крестьянка с колосьями, рабочий с кувалдой и очкастый чудик с тубусом. Остается последний квадрат…
— Комиссар, в смысле, Аня, — говорит Командир. — Давай поженимся.
И чтобы она поверила, что он это серьезно, без приколов, без дураков, что он никуда не денется, не убежит, что у него нет проблем с наркотой, чтобы она поверила, Командир берет на ладонь ее теплый, маленький, тусклого старого серебра крестик и целует. Вдруг, ни с того ни с сего, хотя никогда в жизни этого не делал и даже не знал, не представлял, как это и зачем…
Поднимает голову и видит в окно, что торец соседнего дома свободен, пуст, и там, где был последний квадратик — окошко, оно открыто, и вылетают оттуда белые бумажные самолетики, много-много, как будто люди всю жизнь только и делали, что складывали самолетики, надеялись и ждали, что в конце-то концов их окошко откроется.
Дождались.
Ну вот. И дальше начинается «так и живем».
Эй, товарищ! Чуешь ли ты светлый ветер перемен? Видишь ли новую зарю над Москвою? Слышишь ли торжественный звон колоколов?
Это Командир и Комиссар венчаются у Николы в Хамовниках!
«Комиссар потом говорила, что окончательно полюбила меня за храбрость. Что я, Командир, не побоялся обвенчаться в открытую, послал весь этот комсомол, распределение, положительные характеристики. Вот Число, ему всегда по барабану было такое, его вроде выгнали из комсомола, когда у него начались все эти расклады с подпольными журналами, но венчаться он все равно не стал. Даже в загсе не записывался. Но это он по другим причинам. По каким-то другим, нам не ведомым…
А Число… ну, что Число? Он потом вернулся. Вечером однажды. Мы как раз ужинать в комнате сели жареной картошкой, ее мало было, картошки, и тут — здрасьте. Ну да, у него же ключи оставались, от входной. Кто-то ему сказал, что мы с Комиссаром вместе, потому что он совсем не удивился, попросил разрешения кое-что забрать и рылся в нижних ящиках старого шкафа.
Комиссар встала из-за стола и стояла, пока он не ушел.
Число спрашивал про общих знакомых, говорил, что только что вернулся с Севера, какие там чудесные народы и олени, и что скоро опять уедет…
Вытащил из шкафа старый толстый свитер и комкал в руках, стараясь запихнуть в сумку. Молния не застегивалась. Комиссар молча нашла ему пакет.
— Ну, давайте, люди, — подняв голову от сумки, сказал он.
Я вышел в коридор, проводить его. Вдруг начал говорить ему что-то такое, что он все равно мой друг, что мы росли вместе, и нам надо сейчас расстаться на какое-то время, чтобы потом мы могли хорошо, легко, по-другому встретиться. Что я ему друг и он может всегда на меня рассчитывать.
Он шнуровал ботинки, пока я нес эту дружественную пургу. Когда он разогнулся, я увидел, что он смеется, просто давится от смеха, губы кусает.
И мне захотелось его убить.
Но он ушел, не простившись. Только влажные следы от ботинок остались… И я на них тупо смотрел…
Надо было все равно попрощаться с ним за руку?
Вернуть?
Усадить за стол?
Ушел…
