себя и его поддержали выстрелами, ему понадобилось время, чтобы вспомнить, что за ним бригада.
Ему пришли на выручку. Прибежал Большой Коллеве и поднял на руки Бебе.
— Отходи! — кричали Монсиньяку.
Перед пулеметом выгорела трава. Отходить? Это еще зачем? На берегу ручья было так хорошо!
— Отходи! Приказ лейтенанта!
Монсиньяк, пятясь, продолжал стрелять на ходу. Вдруг послышалось «щелк!» — и пулемет замолчал.
«Заклинило», — констатировал Монсиньяк.
— Пора отходить! — сказал Бернуэн.
— Правда? — отозвался бенедиктинец.
— Похоже, у тебя тут было жарко!
Монсиньяк провел рукой по лбу.
— Четырех я уложил точно, — сказал он, — и еще, наверное…
На самом деле он в это и не вникал.
Двое курсантов несли раненого. Глаза его были закрыты, он перестал хрипеть. Монсиньяк увидел, что пальцы свесившейся руки Бебе слегка сжались, словно ища, за что бы схватиться, и машинально протянул руку. И только когда Бебе ее стиснул, Монсиньяк вдруг с новой силой ощутил свою связь с людьми и снова стал парнем, у которого было детство, семья, монастырь и бригада.
— Бебе! Старина Бебе! — закричал он, только сейчас осознав, где находится.
Они шли по направлению к Шеневе. Бебе был смертельно ранен. В камышах валялись тела убитых.
Монсиньяк не испытывал ни ужаса, ни сожаления.
— Теперь, господин лейтенант, вы можете посылать меня куда угодно, — сказал он Сен-Тьерри.
Он еще не осмеливался сознаться себе, что его вера в Бога утратила чистоту. Зато знал наверняка, что всю жизнь будет нести тяжкий груз радости убивать.
Капитан Декрест вышел из машины и подошел к Сен-Тьерри.
— Бригада Луана разбита, — сказал капитан. — Не могли бы вы послать туда несколько человек с пулеметом?
— Несколько человек не переломят ситуацию, господин капитан, — ответил Сен-Тьерри. — Я бы десятерых отправил. Но надо дать передохнуть малышу Монсиньяку. Да и всей бригаде…
— Да, я понимаю… — пробормотал Декрест, глядя в землю.
Мимо прошли двое курсантов, рывших могилу Бебе рядом с могилой Лервье-Марэ. Капитан грустно покачал головой и машинально произнес:
— Добрый день, Коллеве. Здравствуйте, Бернуэн. Мужайтесь, дети мои!
— Думаю, господин капитан, — сказал Сен-Тьерри, — нам надо контратаковать.
— Но какими силами, друг мой?
— Одна половина эскадрона атакует, другая отдыхает.
— Я вам отвечу, как и вы, не задумываясь: а ради чего? Чтобы вывести из строя каждого третьего курсанта? Вы не понимаете, Сен-Тьерри, чего стоит контратака, особенно в таких условиях. Как посмотрю на этих мальчишек… Нет, у меня не хватит духу…
— И все-таки, господин капитан, в четырнадцатом году…
Сен-Тьерри инстинктивно перевел взгляд на грудь командира, где красовалась орденская лента, расшитая пальмовым листом и двумя звездами.
— В четырнадцатом все было по-другому, — ответил Декрест. — Тогда мне было столько же лет, сколько и вам, и я сам шел умирать, а не посылал других.
— Но вы подвергаетесь такому же риску, как и мы, господин капитан!
— Дело не в риске, Сен-Тьерри. Дело в другом… Вы это потом поймете.
Декрест глубоко и тяжко вздохнул и провел рукой по морщинистому лицу и седым вискам.
— И откуда, по вашему мнению, вы собираетесь контратаковать? — спросил он, поднимая глаза.
— За отправную точку можно принять дорогу, — ответил Сен-Тьерри. — Три бригады в линию: Фуа, Сантена и моя…
И принялся чертить веточкой на мелком гравии план атаки. Противника надо зажать с флангов и оттеснить в виноградники. В это время бригады Луана и Маринваля отдыхают, а потом переходят к обороне…
— Силами личного состава и, если возможно, с артподготовкой… — пробормотал Декрест.
Сен-Тьерри заговорил, еле сдерживая эмоции. Он уже четыре дня провел в этой местности и все четыре дня осторожничал, стараясь отправлять людей на задание не наобум, а согласно определенной логике, но все равно уверенности не было. Он упрекал себя за то, что послал Курпье к истоку ручья, его беспокоили укрепления возле стены парка. Но за эти четыре дня местный пейзаж утратил в его представлении свою фрагментарность, обрел единство и значение. Все деревья привязаны к дорогам, луга в соотношении с откосами тоже имеют ценность, выжженные осыпи и виноградники тоже могут помочь задержать противника. Чтобы с ним расправиться, надо загнать его в виноградники.
«Столько знаний, молодого задора и сил тратится впустую: все равно ничего не изменишь», — подумал Декрест. Но сам он оказывался в выигрыше.
— Вот что, Сен-Тьерри, — сказал он. — Берите-ка на себя командование всеми тремя бригадами. И действительно, лучше что-нибудь делать.
Чтобы организовать контратаку и запросить помощи у бригады Маринваля, лейтенанту Сен-Тьерри хватило получаса.
Капитан, наблюдавший за приготовлениями с небольшой, заросшей деревьями высотки, увидел, как по равнине к ним приближается тонкая черная цепь. И тут же посреди поля ей навстречу поднялся другой ряд, более плотный и словно всаженный в землю, а потом и третий, построенный в шахматном порядке. Неприятель блокировал всю долину. И навстречу этой катящейся от самого горизонта лавине двигалась тонкая цепь бойцов, похожая на ниточку водорослей.
«Это мой эскадрон, это мой эскадрон», — повторял про себя капитан.
Он ждал, когда начнет стрелять бригада Маринваля. Увидел, как открыли огонь три бригады Сен- Тьерри. А им ответила огнем вся равнина.
Неожиданно со стороны немцев возникло какое-то движение, первые ряды смешались, и оттуда выехал броневик. Это Бобби прочесывал луга, время от времени в упор расстреливая группы неприятельских солдат из орудия.
Ловким маневром броневик объехал фронт эскадрона и теперь зигзагами колесил по полю.
Капитан не удержался от улыбки. Сен-Тьерри, по всем правилам дивизии, наступал под защитой бронетехники. Это было смешно, но, кажется, удалось. Удалось… Немцы отступили к виноградникам, и половина эскадрона бегом их преследовала.
Лицо старого капитана начало проясняться. Он вытащил изо рта трубку и выбил ее о ствол дерева, хотя она уже давно была пуста. Потом быстро вырвал листок из блокнота и написал на нем несколько слов.
— Немедленно отнесите это лейтенанту Луану, — крикнул он сопровождавшему его связному.
На листке было написано: «Контратакуйте любой ценой. Декрест».
Едва отъехал связной, как противник открыл бешеный артиллерийский огонь. Несомненно, переоценив силы французов, немецкие наводчики били в глубину. На лице капитана отразились тревога и боль: эскадрон не устоял.
— Капитан, ложитесь! — крикнул шофер Декреста.
Вокруг них рвались снаряды, от дерева откололась ветка. Декрест только пожал плечами и даже не пригнулся. Да пусть его хоть разорвут все эти снаряды! Легче умереть самому, чем видеть, как гибнут его люди. В этот момент в нескольких шагах от них на дороге остановился маленький грузовичок. За рулем сидел лейтенант Флатте, ведавший боеприпасами. Он был в ярости и морщил щеку, чтобы не потерять монокль.
