Габриэль вышел с девицей, уцепившейся за него или, вернее, за его шубу, за его теплую и элегантную одежду.
Она сама была достаточно пьяна – постыдность одиночества и автоматически возникшая надежда что- то урвать побуждали ее прилепиться, словно водоросль, к этому мужчине, который даже не отвечал ей.
Они сели в машину, дверцы захлопнулись, и Габриэль рухнул на руль, упершись головой в руки.
– Но что же все-таки со мной? Что со мной? – простонал он.
Его совершенно сбивало с толку это происходившее в нем чередование отчаяния и ненависти.
Девица обвила его шею рукой.
– Да ну, не грусти же, вот увидишь: я тебя утешу, котик, вот увидишь, – прошептала она. И лизнула языком ухо Габриэля, словно хотела втолкнуть эти свои слова в его сознание.
А Габриэль усиленно пытался вспомнить фразы своего письма и особенно этот поразительный, неоспоримый довод, который все разъяснял.
– Да нет же, котик, ты сам его разорвал!
– Неправда!
– Да честно, правда же!
– А-а, тогда, пожалуй… – произнес Габриэль.
И машина не спеша покатила.
Девица погладила бобровую подкладку шубы.
– Ну не глупо, – прошептала она, – ставить такой мех внутрь!.. Знаешь, что мне в тебе сразу понравилось, – добавила она, – это то, что ты во фраке. До чего же благородно – фрак… Ну и куда же мы едем, котик?
Де Воос вел машину к Итальянским воротам.
– Ты там живешь, да? – снова спросила она.
Он вдруг остановил машину посреди проспекта, схватил девицу за плечи и, продираясь сквозь двойную завесу пьяного тумана, попытался уловить взгляд ее слишком близко посаженных глаз.
– Что там, по-твоему, по ту сторону? – воскликнул он.
– Где это – «по ту сторону»?
– Ну, когда умрешь!
Девица пожала плечами и ответила:
– Ах, вот что тебе покоя не дает! Зачем же тогда пить-то!.. Брось, не мучайся, ничего там нет. А что нам все рассказывают – так это одни сказки! Ничего там нет, точно знаю. В этом-то вся и штука!
– Ага! Вот, значит, как? Ты тоже в этом уверена! – воскликнул Габриэль, победоносно усмехнувшись. И, нажав изо всех сил на газ, помчался дальше. – Теперь я знаю, что мне делать, – пробормотал он.
– Эй! Эй! Не знаю, что ты там должен делать, а только убивать-то уж нас не надо. Давай, красавец мой, сбрось-ка скорость.
Она погладила его по руке, по шее, по ноге, пытаясь успокоить. Но Габриэль ничего не слышал и ничего не чувствовал.
«А-а! Наконец-то я выиграю, наконец я ей докажу…» – твердил он про себя. А по обе стороны шоссе мчались мимо фонари, тротуары, дома, чередуясь, словно пятна солнца и тени на глади озера. Машина выехала за Парижские ворота.
– Если вы сейчас же не остановитесь, я позову на помощь, я позову полицию, – сказала девица, от страха снова перейдя на «вы».
Колеса машины подскакивали на мостовой Вильжуифа, а стрелка спидометра, слабо освещенная лампочкой на приборной доске, перескочила за сто.
А девица, чувствуя, как с каждым мгновением в ней нарастает паника, спрашивала себя, чем кончится эта поездка с обезумевшим пьяницей – разобьются ли они в ночи или произойдет дикое совокупление, после которого он ее придушит. Она взвыла нечеловеческим голосом, пронзительно и протяжно.
Тут Габриэль, казалось, заметил ее существование.
– В чем дело? Ты что, хочешь выйти? – спросил он.
Он замедлил скорость, не останавливаясь совсем, и, перегнувшись через девицу и открыв дверцу, вытолкнул ее вон.
Она сделала несколько шагов, теряя равновесие, споткнулась о тротуар, ухватилась за дерево, да так и осталась стоять, прижавшись к его стволу, чувствуя, как замирает сердце и покрываются холодным потом виски.
А задние огни машины уже исчезли вдали.
6
Спальня Дианы, прозванная так в честь Дианы де Пуатье, которая якобы останавливалась тут и для которой были выполнены украшавшие стены гобелены с охотничьими сценами, располагалась на третьем этаже и выходила на знаменитый фасад. Два высоких окна до полу вели в лоджию, откуда днем открывался вид на парадный двор, затянутый зеленью пруд и большую часть парка.
Эта комната с лепным потолком, с голубыми и золотыми фигурами на шпалерах, со стаями птиц, скачущими лошадьми и оленями, со всеми кабанами, пантерами, неграми и богинями, с кроватью, украшенной легкими витыми колонками, с флорентийским секретером, с двумя глубокими креслами в стиле Людовика XIV, обитыми зеленоватым дамасским шелком, была поистине спальней принцессы или феи- волшебницы, удивительным образом сочетавшей изысканность и уют. Жаклин всегда жила тут со времен своего первого замужества.
В этот час лишь одна колонка кровати, кусок шпалеры и одно из кресел, обтянутых дамасским шелком, были освещены малюсенькой оплывшей свечкой, которая стояла на ночном столике.
Жаклин лежала, разметав волосы по подушке, глаза ее были раскрыты, и она думала: «Надо бы все же провести электричество в Моглеве. По крайней мере, частично. Но пока жив бедный дядя, это невозможно: он не поймет. Да и потом, сколько надо ремонтировать! В одной этой комнате опоры у лоджии шатаются, паркет вздулся… Если начать…»
Она провела бессонную ночь, порой забываясь в полудреме, но ни ее сознание, ни мысль не отключались ни на миг. Ей казалось тогда, что ее черепная коробка приподнялась, словно каска, и что она видит, как под ней работает мозговая машина. Легкое снотворное, которое она приняла, ничего не дало – разве что понизило способность сопротивляться неотступной мысли.
«Конечно же он вернется, не может не вернуться. Вернется завтра… Собственно, мне лучше было бы, пожалуй, уехать в горы… Но только бы, только бы с ним ничего не случилось! Правда, у него всегда в машине талисман… Но если я буду придавать значение подобным вещам…»
Ей вспомнились первые недели после их встречи… «Если бы я могла вообразить такое…» Перед ее мысленным взором вновь возникла та пятница, когда они с Габриэлем стояли рядом на опушке леса в ожидании, когда собаки возьмут след. Габриэль сказал ей тогда – как бы в шутку, но голос его слегка дрожал:
«Ну, Жаклин, когда же мы поженимся?»
«Что ж, месяца через полтора, если вы не возражаете, Габриэль: как раз кончится сезон охоты…»
И Жаклин тогда показалось, что она вот-вот упадет с лошади.
…Стеарин переполнил розетку, и его бусинки, подобно ручейку, скатывались по серебряному подсвечнику.
Жаклин попыталась вспомнить, как проходило сватовство Франсуа, и с болезненным удивлением обнаружила, что ее воспоминания уже не отличаются точностью, да и возникли они у нее в памяти не сразу. Ей пришлось покружить по своему прошлому, чтобы нащупать в памяти останки своей первой любви. Время, хозяин всего на свете, поглотило даже это. И Жаклин подумала, что надо повседневно упражнять память, если она хочет спасти от этой безжалостной, все пережевывающей машины мгновения своего счастья.
«Видишь, Франсуа, видишь, – шептала она про себя, – в общем, я люблю его, пожалуй, столь же сильно, как и тебя, а может быть, сильнее, потому что я люблю его, так и не познав с ним счастья… И ты, возможно, на меня в обиде, да и он не понимает моей любви. Но почему он не может понять? И что делать? Все мы больные…»
