Нарастающее урчание мотора в ночи; вот зашуршали по гравию шины… Жаклин затаила дыхание, чтобы убедиться, что эти звуки рождены не ею самой в ее нетерпеливом ожидании, что они реальны. Глаза ее наполнились слезами: Габриэль вернулся. Волнение ушло, оставив в ней физическую усталость и чувство, словно ее избили. Ни одна изнуряющая погоня на лошади не требовала столько сил, как эта ночь. Габриэль вернулся, но в каком он состоянии?
Не все ли равно? Ведь, несмотря ни на что, у нее не было другого желания, другого способа утишить боль, как прижать к себе его крупную голову, даже если он пьян.
Габриэль, вылезая из машины, сорвал с переднего стекла гладкий, тяжелый предмет, сунул его в карман шубы и захлопнул дверцу, забыв выключить фары.
Затем резко и вместе с тем не слишком уверенно он направился к двери со стороны старого фасада замка.
Он не заметил Лавердюра, шедшего из псарни с ищейкой на поводке.
Стояла еще ночная зимняя тьма – светать начнет лишь через полчаса, как раз когда Лавердюр займется делом.
Второй доезжачий, который должен был прочесывать сегодня утром дальний лес, уже какое-то время тому назад отправился в путь.
В замке и в пристройках все спало. Слышалось лишь рычание собак, проснувшихся, когда выводили их всех.
Лавердюр увидел при неярком свете фар, обращенных к службам, высокий силуэт Габриэля, открывавшего дверь в замок. Доезжачему стало неприятно, как всякий раз, когда он видел Габриэля пьяным.
Доезжачий подошел к машине, выключил фары.
«Подмораживает нынче утром, – подумал он. – Только бы вода в моторе не замерзла».
Приподняв капот, он отвинтил в радиаторе пробку и послушал, как вытекает вода.
«Не годится все же оставлять вот так открытыми двери замка на ночь, – подумал он еще. – Узнают – повадятся бродяги. Но ничего не поделаешь – нельзя запирать из-за господина графа, он возвращается когда ни попадя. Может, он тоже больной. Свалится когда-нибудь на лестнице. И придется мне относить его в комнату…»
Он подошел к двери в замок, которую Габриэль так и не потрудился закрыть. В этот момент ищейка издала жуткий долгий вой.
– Прекрати, Сигаретка, – сказал Лавердюр, сильно хлестнув собаку по морде.
Затем он привязал ее к большому чугунному столбу.
Габриэль не сразу сумел зажечь свечу, стоявшую на высокой консоли в вестибюле: он забыл закрыть дверь, и ток воздуха, овевая его, задевал руку и свечу, накрывал фитилек. Наконец в его пальцах загорелся желтый огонек, освещавший, по мере того как Габриэль поднимался по лестнице, нижнюю часть портретов маршалов, которые жили в Моглеве, их розовые руки с полированными ногтями в трещинках, властно лежавшие на стволе пушки или на карте Фландрии.
На площадке первого этажа что-то подло ухватило Габриэля за рукав, и он выронил свечу. Он зацепился манжетом за медное кольцо, сквозь которое был протянут служивший перилами толстый шнур из красного бархата.
Габриэль пошел дальше ощупью. До него смутно донесся звук шагов, где-то внизу вторивших его шагам. Но Габриэль был в таком состоянии, что, даже если бы под тяжестью его тени заскрипели ступени, он бы не обернулся.
Он поглаживал в кармане шубы гибкий и тяжелый предмет, оканчивавшийся гладким кругляшом, твердым, как камень, и Габриэль накрыл его ладонью, оберегая свое оружие.
Внизу лестницы возник рассеянный свет, словно розовая рука одного из маршалов подняла оброненную свечу. Когда Габриэль свернул в коридор третьего этажа, свет исчез. Но Габриэль заметил в глубине огромной темной коробки узкую желтую полоску, указывавшую на щель двери. А он как раз туда и направлялся.
Жаклин услышала приближающиеся шаги и затем, когда рука, словно звериная лапа, шарила в поисках бронзовой ручки, шорохи за дверью. Затем створка двери открылась, по обыкновению не без труда из-за вздувшегося паркета.
Жаклин увидела Габриэля – его плечи, накрытые бобром, измятую рубашку, белый галстук, съехавший под воротник. Она увидела его приближающееся лицо.
И если Жаклин вскочила, опустила маленькие голые ножки на паркет и, попятившись, сколько могла, прижалась к колонке кровати в поисках пути к бегству, то было это не потому, что лицо Габриэля было перекошено от обильных возлияний, а потому, что во время долгого пути по ночным дорогам оно превратилось в маску, где играла счастливая улыбка, демоническая и безумная.
Жаклин хотела крикнуть: «Габриэль!», но, на свою беду, произнесла: «Франсуа!»
Выбросив вперед руки, Жаклин еще раз попыталась закричать, чтобы привести Габриэля в чувство, вернуть его в человеческое состояние.
Но нога оленя уже опустилась на ее висок, крик застрял в горле – и голова Жаклин, ударившись, отскочила от дубовой колонки кровати.
Лавердюр, освещая себе путь старой зажигалкой военных времен, изготовленной из осколков снаряда, осторожно продвигался по коридору третьего этажа.
«Значит, он зашел к госпоже графине, в такой-то час, – сказал он себе. – Ну, тогда мне нет надобности…»
Он услышал сдавленный крик, и, хотя звук был приглушенный, крик этот был исполнен такого ужаса, что Лавердюр ринулся на звук.
«Да как же я смею-то! Как же я смею! – твердил он про себя. – Ведь, может, они уже в постели. Как я выглядеть-то буду?»
Он машинально сдернул с головы фуражку и сунул ее в карман своего старого пальто.
Дверь в спальню Дианы была приоткрыта.
Лавердюр увидел «господина графа», одной рукой державшего за ворот ночной рубашки недвижное, осевшее тело «госпожи графини», а другой колотившего ее по голове. Череп под ударами копыта глухо потрескивал.
Габриэль ничуть не удивился, увидев в дверях Лавердюра, и не стал сопротивляться, когда тот бросился отнимать у него труп.
Доезжачий, почувствовав под пальцами грудь Жаклин, отдернул руки, словно дотронулся до недозволенного.
«Господин граф, значит, сядет в тюрьму… – в этот момент подумал Лавердюр. – Полиция… газеты… а что будет с господином маркизом и с детьми…»
Со свойственной охотникам быстротой реакции он жестким взглядом сероватых глаз охватил разом всю комнату.
Все в порядке, никаких следов борьбы; одеяло, подушки – на месте.
Габриэль ошалело выпустил из рук свое оружие.
«По счастью, кость-то убивает, не разрывая кожи, – подумал Лавердюр. – А взял бы он подсвечник, все бы залило кровью…»
Единственно, из уха и правой ноздри у Жаклин вытекли две тоненькие коричневатые струйки, уже засохшие и тускло поблескивавшие.
Удары пришлись по тому месту, где волосы были особенно густые, и проломили череп, не повредив кожи.
Лавердюр поднял тело и, неся его на вытянутых руках, подошел к одной из стеклянных дверей, открыл ее, вышел со своей ношей в лоджию, висевшую на высоте двадцати футов в тиши ледяной ночи.
Он не спеша, тщательно все рассчитал, положил Жаклин животом на каменную балюстраду, которая уже давно грозила рухнуть. Затем, отойдя назад, он изо всей силы ударил сапогом по балюстраде, и камни вместе с трупом полетели вниз.
После этого он вернулся в комнату, закрыл стеклянную дверь, подобрал ногу оленя…
«Смотри-ка! Какой я умный! Хитро все придумал», – подумал он и, взглянув в сторону стеклянной двери,
