нес букет – нарвали в саду у соседей, тетя Лена разрешила надергать астр и подсолнухов. Оля понимала, что надо учиться топить печку, и как в полусне бродила по лесу в поисках хвороста на зиму.
Оля с сыновьями жила на иждивении Сарры, Фимы и Шейны. Да, у Шейны впервые появились собственные деньги. Правда, мизерные. Приехав из Омска, она решила оформить себе пенсию и отправилась в собес. Провела там весь день, а когда вернулась – даже не вопила, а шипела от ярости.
– Я всю жизнь работаю, всю жизнь! Я им говорю – вы на руки мои посмотрите! – и Шейна вытягивала вперед натруженные кисти со вздутыми венами. – У меня четверо детей, я дом вытянула, я семью вытянула… Я ложусь в двенадцать, а встаю в четыре утра! А они – трудовая книжка есть? Нет у меня трудовой книжки! Тогда – хлоп! – иждивенка!
– Сколько дали-то, Евгения Соломоновна? – развеселился Фима некстати.
– А ты чего улыбаешься? Чего радуешься? Твоя власть мою жизнь сожрала и не подавилась, а теперь мне предлагают с голоду помереть! На производстве я у них не работала! Коза сидит молодая, сквозь меня смотрит, как будто я вошь! Надо же! Иждивенка! Она и понятия не имеет, как это – четверых детей одной поднимать! Что ты веселишься-то? Мужа моего кто в могилу свел? Диетическое питание у них раз в полгода! Чтоб у них животы полопались, чтоб они до пенсии не дожили, чтоб у них…
– Мам, ну что ты сердишься, успокойся, успокойся, на-ко вот, выпей, – и Сарра капала матери валерьянку.
И сейчас на зарплату Фимы и Сарры и на минимальную пенсию иждивенки Шейны жило восемь человек. Из них четверо постоянно хотели есть и очень быстро вырастали из одежды и обуви, прям как назло, честное слово. И перед троими маячила мрачная перспектива зимовки на даче, которая уже сейчас успевала за ночь выхолодиться, хотя вечером Оля топила, напустив полный дом едкого дыма…
И вдруг в ноябре завод дал Ефиму комнату в коммуналке на Первомайской улице. Кирпичный трехэтажный дом, а в нем теплая светлая комната, двадцать два квадратных метра. Два окна, балкончик. Центральное отопление. Двое соседей.
Сарра с детьми, тепло простившись с Тоней, переехала на Первомайскую. Хороший диван, у стены – кровать для Шейны, еще впихнули маленький диванчик для Марины и раскладушку для Гали. Посередине комнаты круглый обеденный стол, еще шкаф, буфет… Сели за стол.
Тесновато. Уже сейчас, когда нас пятеро.
Шейна молчала.
Ефим лег на диван, вытянув ноги. Прикрыл глаза, положив на голову локоть. Сарра посмотрела за окно: темнело, густыми хлопьями валил снег. По радио сказали – завтра до минус десяти.
– Мишка кашлял сегодня, – Сарра посмотрела на Шейну. Та молча посмотрела на дочь.
Ефим тоже молчал.
– Эту комнату дали Ефиму, – наконец произнесла Шейна. – Вы должны сами решать. Но вы должны понимать, что это – надолго, – и Шейна вышла на кухню, чтобы не мешать дочери разговаривать с мужем.
Шейна стояла у окна кухни, глядела на свое отражение в стекле. Старуха. Ноги болят. А Мишка и правда кашляет.
Как там Оля топит эту печь? Дрова сырые, весь дым в комнату идет, Мишка ревет, наверное, а Оля тоже плачет от беспомощности и говорит, что это дым глаза ест… Пойду к ним сейчас, ничего. Переночуем, а там поглядим.
– Мама, – позвала Сарра из комнаты. – Мам, зайди!
Шейна вошла.
Ефим сидел на диване и натягивал носки.
– Евгения Соломоновна, вы посидите с девчонками, а мы с Саррой сходим на Гучковку, приведем их.
Шейна кивнула. В горле был ком.
Ефим встал.
– Ну, мы пошли.
Шейна подошла к зятю.
– Спасибо тебе, – сказала она хрипло. – Век не забуду. Ты – очень хороший человек, Ефим, – и Шейна ткнулась лбом в плечо Ефима, как когда-то утыкалась в Мэхла.
Ефим нахмурился.
– Евгения Соломоновна, Соломон – мой родной брат, вы не забыли? Перезимуем, ничего.
Шейна шершавой рукой погладила зятя по затылку, по плечу:
– Возьми мой платок пуховый. Мишку завернешь.
– Давайте.
И в ноябре 1949 года Оля с детьми въехала в эту комнату на Первомайской улице. Вокруг обеденного стола каждый вечер раскладывались четыре раскладушки. Дети ложились спать. Утром раскладушки убирались, и по комнате снова можно было ходить.
Так прожили до майских праздников. А в мае Оля с мальчишками опять поехали на Гучковку: на себе тащили на дачу матрасы, чемоданы, кастрюли… На ноябрьские, в школьные каникулы, снова вернулись к Сарре, в комнату на Первомайской, где и прожили до майских. Много лет подряд так и переезжали: в мае – на Гучковку, в ноябре – обратно… Спустя несколько лет в доме на Первомайской появился водопровод и канализация. Еще через некоторое время туда провели газ… Жизнь приобрела ритм и даже бытовой комфорт.
Оля пришла в комнату на Первомайской не просто надолго, как предсказывала Шейна, а почти навсегда. Она съехала оттуда лишь в 70 лет, в мае 1981 года, когда завод выделил ей отдельную однокомнатную квартирку. Вместе с Олей переехала 92-летняя Шейна.
Соломон умер в тюрьме в 1952 году. Ефим в том же, 1952-м, ушел к другой женщине.
И нет человека, который бы его упрекнул.
Спать с женой в комнате, где еще сопят четверо детей, теща и несчастная невестка, – немыслимо.
Немыслимо.
Сестры Соломона это очень хорошо понимали. Они не предложили Оле с детьми жить у них.
И они не осудили Ефима.
Когда Оля пришла к Ане и потребовала, чтобы та отказала Ефиму от дома за его «распутное поведение», Аня спокойно ответила:
– Знаешь, я уже потеряла одного брата. Я бы не хотела потерять второго.
И нет человека, который бы ее упрекнул.
Чертова жизнь.
Работа! Работа!
В конце января пятидесятого года Оля осталась дома: Сарра с Шейной взяли детей и отправились на прогулку. В дверь позвонили: два звонка, к Хоцам. Оля открыла.
На пороге стоял невысокий человек, в кепке, с бородой. Похож на гнома.
– Вы – Ольга Михайловна Хоц?
– Да. Заходите, – она вытерла руки о фартук.
Он прошел в комнату, огляделся.
– Ольга Михайловна, я слышал, у вас проблемы.
– Да… А вы кто?
– Неважно. Рассказывайте.
«О чем? – пронеслось у Оли в голове. – Что Соломон арестован? Что он не виноват? Что этот гном от меня хочет?» Она посмотрела на человечка. Тот сидел на табуретке и спокойно ждал. Оля решилась.
