– Меня нигде не берут на работу. Везде нужно заполнять анкету, а с моей анкетой… У меня двое детей…
– Это я знаю. Что вы умеете?
– Я в ЦАГИ работала до войны, переводила с немецкого. (Человечек молчал, ждал.) Я закончила техникум иностранных языков, даже исполняла обязанности заведующей бюро… До войны еще. Мы о самолетах много переводили… – Оля запнулась. Рассказывать ему о ЦАГИ? Кто это вообще?
– Вы понимаете в самолетах? – человечек заинтересованно поднял брови.
– Нет. Но у нас была на работе техническая библиотека, я многому научилась.
– Это хорошо, – гном улыбнулся. – У нас на заводе тоже есть библиотека, в ней много книг по стеклопроизводству. Вам снова придется многому научиться. Завтра к восьми утра приходите на стекольный завод, скажете – вы к главному технологу. Паспорт возьмите с собой. До свидания.
И человечек ушел, пожав на прощанье Оле руку.
Как Оля ни старалась потом описать его, Сарра не могла понять, кто же это приходил. Никого, даже отдаленно напоминающего гнома, на заводе не было.
Утром Оля пришла на завод, и ее оформили технологом: она должна была следить за стекловаренными печами. И ей дали зарплату! Настоящую! Теперь ей полагался оплачиваемый отпуск, больничные, талоны на питание в заводской столовой… Но главное – зарплата. Оля пристально всматривалась в каждого рабочего, но нет – ее гнома нигде не было.
До поступления на завод Оля имела о стекле самое точное представление: она знала, что из него делают стаканы. Ах да, еще лампочки. Но она взяла в заводской библиотеке книги и засела за учебу. У Оли была прекрасная голова и чугунная необходимость изучить производство стекла, и вскоре она уже кое-что понимала.
Она даже научилась командовать работягами, которые топили огромные печи.
Однажды, желая посмотреть, что именно происходит в печи, Оля прильнула к маленькому смотровому окошку. И вдруг оттуда вырвался сноп огня – прямо в любопытный глаз.
– Мама! Ай! Ай!
Ее под руки отвели в медпункт, медсестра наложила повязку… Нет, глаз в порядке. Бровь сгорела, правда. Ничего, отрастет.
В коридоре Олю остановил директор.
– Что с глазом?
– Ничего, Иван Иваныч, огонь просто вырвался… Может, давление там… – Оля держала примочку у глаза. Азаров смотрел на нее, улыбался.
– Нравится у нас? Довольна зарплатой?
– Очень, Иван Иванович! Конечно!
– Ну, давай. Фиме привет передавай, скажи – Азаров кланялся…
И тут головоломка сложилась. Оля поняла, почему никто из Первого отдела[20] так и не потребовал от нее заполнить анкету. Фима работал главным механиком на «Точизмерителе», а Сходненский стекольный завод был их дочерним предприятием. Директор завода Азаров хорошо знал и Фиму, и Соломона. И когда до него докатились слухи о бедственном положении Оли Хоц, сам протянул ей руку. И Первый отдел решил не ссориться с директором.
А гнома она потом все-таки встретила, когда тот вернулся из командировки. Снабженец. Замдиректора по коммерческой части.
Оля два месяца рисовала сгоревшую бровь черным химическим карандашом – а потом лицо стало прежним.
Первый приговор
Суд начался 19 сентября 1950 года и длился почти месяц – до 13 октября. Все сразу пошло не так. На суде обнаружилось, что независимый эксперт, бухгалтер Нечаев, который должен был подтвердить бухгалтерскую честность Соломона, ни дня не работал на предприятии и совершенно не разбирался в машинизированном учете. К тому же он был абсолютно уверен в том, что покупать импортные машинки означает проявлять низкопоклонничество перед Западом: «Я же не агент международного сионизма, не безродный космополит, я – советский русский бухгалтер!» – и косился в сторону Соломона.
В коридоре толпились какие-то свидетели, которые подтверждали, что Цельев делился деньгами с Хоцем. Привели Цельева, и он, не глядя на Соломона, пробурчал: «Да, дал ему… Семь тысяч… Он сказал – иначе больше денег не привезет…»
– Я никогда не возил ему деньги, мы все перечисляли переводами, согласно трудовому соглашению, – громким шепотом напоминал Соломон своему адвокату, но тот сердито делал ему знак: «Молчите, молчите!» – и продолжал, кивая, слушать свидетелей, а после заседания спешил домой. Соломон успевал спросить его:
– Почему вы не заявляете, что все это – ложь, что нет и не может быть никаких доказательств?
Но адвокат отмахивался:
– Вы ничего не понимаете в судопроизводстве. Сейчас идут не наши свидетели.
И Соломон соглашался: он действительно ничего не понимал в судопроизводстве.
Так они домолчались до приговора. Два года лишения свободы, без последующего поражения в правах. «Халатность».
– Да в чем халатность? – завопил Соломон. – Ведь даже суд признал, что акт о неработающих машинках – липа, что он составлен спустя восемь месяцев, как начал работать счетный цех, и составлен неквалифицированными рабочими!
– Вы нарушаете порядок! – зашипел адвокат на своего клиента. – Два года, обвинение в халатности – это большая наша удача! Вы что, не понимаете ничего? Молчите!
– Удача?! – Соломон задыхался от возмущения, когда после суда адвокат на пару минут подошел к нему. – В чем? Я – невиновный человек, меня обвинили в каких-то нарушениях сорок четвертого года, а я тогда в Коломне работал! Да, моей подписи нет на трудовых соглашениях – но ее и не должно быть! Главбух не подписывает соглашения о предстоящей работе! Главбух подписывает платежные ведомости, когда работа уже закончена! Таков закон! Таковы инструкции Министерства финансов! А то, что эти трудовые соглашения были заключены, когда я еще не работал на заводе, вас не смущает, товарищ адвокат? А то, что эти соглашения были подписаны директором завода, вас тоже не смущает?! И работа по соглашению была принята главным инженером и директором! Вы забыли сказать об этом! Я как главбух должен был – обязан был! – оплатить уже сделанную работу, которая, к тому же, была хорошо выполнена, и это подтверждено главком! Почему?! Почему вы молчали, вы же мой адвокат!
Адвокат Киселев молчал и смотрел на Хоца. Тот, бледный, с синеющими губами, с ввалившимися глазами, выкрикивал ему в лицо обвинения. «Идиот, – вдруг понял Киселев. – Его не расстреляли, не дали десять лет, ему – еврею, который в камере поздравлял всех с еврейским Новым годом. Дрянь неблагодарная…»
– Ладно, – Соломон потер слева, у груди. Сердце бухнуло, в груди защемило, левая рука вдруг стала ватной, чужой. По спине побежал холодный ручеек. «Без паники, – сказал себе сердечник Соломон и облизал губы. – Только без паники». Он посмотрел на адвоката: «Надо закончить с этим и лечь».
– Что сделано, того не вернешь, – сказал он Киселеву. – Не будем ковырять прошлое, подумаем о будущем. Вы будете писать протест в Верховный суд? Или кассационную жалобу?
– Вы действительно этого хотите? Ваши два года истекают 4 июня следующего года, сейчас уже октябрь. Вы собираетесь снова ворошить дело?
– Вы смеетесь? – Соломон искренне не понимал. – Я невиновен, а на меня вешается клеймо, судимость. У меня двое маленьких сыновей! Конечно, я собираюсь добиваться своей полной реабилитации.
– Я понял. Хорошо. Я приеду пятнадцатого. Послезавтра.
Соломона увели. Киселев посмотрел ему вслед: «Как там было? Отнимаю от тебя руку свою? Он себя
