Я протянул Рису руку, помог ему перебраться через глубокое место.
– Пап, я хочу поплавать, – захныкал сын, как только огляделся. – Очень мне нравится! Поплыли дальше?
– Дальше я не был и не знаю, что там. Может быть, там омут.
– Омут? Что такое омут?
– Бездонное место.
– Ух ты! Совсем дна нет?
– Есть, конечно, но очень глубоко.
– Ты нырял… в этот омут?
– Приходилось. Тебе не холодно?
– Нет, что ты! Только нос и уши мерзнут. Можно я окунусь?
– Не надо. Голова станет мокрой – и можешь простудиться.
– А в омуте кто живет? Водяной?
– Мы думали, что он. Поэтому ныряли самые отчаянные.
– Ты был отчаянный?
– Мы ныряли из-за девчонок. Они сидели на берегу и дразнили тех, кто трусил.
– И ты боялся девчонок?
– Боялся.
– Нет, честно боялся?
– Честно.
– Не загибай, пап.
– Серьезно. Рассядутся, венки плетут из одуванчиков и насмехаются: «Что, слабо? А еще кудрявый!»
– Ты был кудрявый?
– Когда-то был.
– Странно. Ты – и вдруг кудрявый. Ну ладно. И как ты нырял в этот… омут?
– Очень просто. Возьмешь большой камень, разбежишься и с обрыва бултых прямо в воду. Открываешь в воде глаза и не дыша идешь на дно. По сторонам все зеленое, небо голубое, какая бы погода ни стояла, а внизу темным-темно. Как ночью. И вроде бы водяного глаза светятся. Ну вот, значит, опускаешься, а вокруг все темней и темней, дышать все тяжелей. Кажется, вот-вот легкие разорвутся или глаза выскочат. Воздух потихоньку из себя выпускаешь, по-морскому называется – стравливаешь… Если весь воздух сразу выдохнуть, то захлебнешься… Долго на дно идешь, кажется, что не выдержишь, сердце разорвется. Из последних сил рвешься ко дну, делаешь такой страшный рывок, когда чувствуешь, что на пределе находишься. Вот наконец и дно… Темнотища, ил липкий, по рукам что-то скользкое, какие-то усы…
Рис приоткрыл рот.
– Какие еще усы? Утопленника, что ли?
– Нет, не утопленника, а длинные такие, жесткие…
– Пап, если ты взялся, то рассказывай честно, без загибов…
– Я честно и рассказываю. Это соминые усы. На дне омута сом жил. Старый-престарый, его еще деды, которые в первую империалистическую воевали, мальчишками когда были, помнили. И такой огромный был сомище, что в какое место омута ни нырнешь, обязательно на него наткнешься.
Рис недоверчиво посмотрел на меня. Он стоял, глубоко погрузившись в воду. На поверхности оставались лишь его макушка, глаза, уши и кос.
– Ух ты! Ну и силища. Я никогда большого сома не видел. Правда, видел в рыбном магазине, но они были маленькие и замороженные. Слушай, а может, они здесь есть?
Рис с опаской посмотрел на камыши и подвинулся ко мне.
– Навряд ли. Здесь речка мелкая.
Восток стал совсем светлым. Там, за железной дорогой, уже было совершенно светло. Туман клубился в той стороне, занимая полнеба, но уже чувствовалось, что он начал движение в нашу сторону, хотя не было еще ни малейшего ветерка. Отчетливее и чище стали звуки: бульканье воды в камышах, всплески мелкой рыбешки, редкие далекие вскрики болотных птиц. Со стороны леса, откуда мы пришли, послышалось тарахтение мотоциклетного мотора, очевидно, кто-то торопился на рыбалку.
– Ты не замерз?
– Я замерз? Ты что, пап! Мне даже жарко! Смотри! – Рис храбро высунулся по пояс из воды, но тотчас же юркнул обратно. – Ну и холодно на улице! Давай сидеть здесь до обеда, пока солнце не начнет печь. Давай, а?
– Через час «на улице» будет теплее, чем здесь.
– Уйдет туман?
– Ага.
