руководить – это заботиться о людях.
– Ты хочешь заботиться о людях?
– Да, я хочу заботиться о людях.
– И ты думаешь, у тебя получится?
– Если бы я не был уверен, я бы не стремился к этому.
– Ты хочешь стать директором?
– Для начала.
– И для этого пойдешь на любое? Ты и так уже идешь на любое.
– Я никогда ничего не сделаю против совести. Все, что я делал, – правильно.
– Знаю.
– Я стремлюсь лишь к одному – чтобы на заводе был порядок, дисциплина, контроль. Если этого удастся добиться – все будут довольны.
– Ты уверен?
– Да.
– Ты стремишься, чтобы директора сняли?
– Я сделаю все, чтобы его сняли.
– И если ты станешь директором, в первую очередь ты уволишь меня?
– Я не уволю тебя. Я просто устраню тебя от руководства цехом. Ты отрицательно действуешь на коллектив. Ты прекрасный исполнитель, но как руководитель ты опасен. Ты и твой директор. Он и держит тебя за то, что ты похож на него.
– Чем же мы опасны?
– Я точно не могу выразить словами… Но я чувствую… Всем… Вы много философствуете и мало работаете.
– Но все же конкретно?
– На заводе нет дисциплины.
– Кроме твоего цеха?
– Да, кроме моего цеха.
– Но тебя в цехе ненавидят.
– Это сначала. Потом поймут, что я действую в их же интересах. Но вообще-то для настоящего руководителя любовь или ненависть не имеют никакого значения. Он не должен обращать на это внимания. Важно другое – справедлив или не справедлив руководитель. Руководитель не должен думать, любят его или нет подчиненные. Он должен думать о конечном благе. И стремиться к этому конечному благу, но, разумеется, честными путями, справедливо.
Разговаривая, они не заметили, как поезд замедлил ход, а потом вовсе остановился. В тамбур вошла сонная проводница с фонарем, ключом открыла наружную дверь.
– Что, остановка? – спросил Холин.
– По расписанию нет. Светофор, наверно…
Мимо торопливо прошел железнодорожник с гаечным ключом.
– Что случилось? – окликнула его проводница.
– Букса…
– Долго простоим?
– С час…
– В буфет, что ли, сходить, – сказала про себя проводница и пошла в купе относить фонарь.
Метели здесь не было. В чистом небе, похожем на замерзший каток, в неустойчивом равновесии, не зная, в какую сторону ей скользить, застыла луна, такая ясная, что были отчетливо видны лунные моря.
Лукашов спрыгнул на перрон, вылизанный метелью, с набившимся в трещины асфальта снегом, отчего перрон напоминал географическую карту. Холину даже вспомнился кадр из какого-то кинофильма: далеко внизу плоская земля с реками, озерами, дорогами, неровными четырехугольниками полей и занесенная над нею нога парашютиста.
– Давай пройдемся, – предложил снизу Лукашов.
Холин спрыгнул на географическую карту. Станция была совсем маленькой, скорее – разъезд. Обычный набор: выкрашенный в желтый цвет вокзальчик, кубовая, уборная, багажное отделение; за неизбежным сквером из чахлых акаций раскинулся на залитых луной холмах поселок. По другую сторону состава, сразу за путями, начинался сосновый лесок. Сначала он был виден очень отчетливо, почти каждое деревцо, потом деревца смыкались, переплетались ветвями и сходились к горизонту темно-серебристой массой, похожей на мех ценного зверя. Если долго и пристально смотреть на этот далекий мех, то он начинал слабо фосфоресцировать, загорались и меркли микроскопические искорки.
Холину захотелось пройтись между сосен, постоять возле какой-нибудь одной молоденькой, приземистой, разлапистой, потрогать вершинку, упругую, пушистую, как губы лошади, которая его любила в детстве. А может быть, это ели? Боже мой, если бы это оказались ели! Он никогда не был в еловом лесу.
