отдохнувшим, а еще более уставшим. Как мечтал Николай Егорович о своих детских снах, полных страха и ужасов, но страха и ужасов наивных, легких, даже приятных, которых так просто можно было узнать. «Это я же во сне», – думал Холин тогда и очертя голову бросался навстречу еще более ужасным приключениям.
Эти новые сны были неприятны еще тем, что они влияли на реальные отношения с теми людьми, с которыми Холин встречался во сне. Это было, конечно, глупо, странно, необъяснимо, но после такого сна, где все было как наяву, Николай Егорович не мог уже относиться к тому или другому человеку с прежним чувством. Причем новое чувство сохранялось много месяцев, если не навсегда. Если, например, человек предавал Холина во сне, то наяву Холин с трудом мог заставить себя подать ему руку, хоть это был чистейший идиотизм.
Николай Егорович пытался бороться с новыми снами, вернее, не со снами, тут ничего нельзя было поделать, а он хотел научиться распознавать, где сон, а где действительность. Самое главное, к чему он стремился, чтобы во время самого страшного, самого ужасного момента сказать: «Не бойся. Это же во сне» – и доказать самому себе это при помощи разных мелочей, отдельных неувязок, нелепостей, которые бы разоблачили сон.
Это, конечно, смешно, но, перед тем как лечь спать, Холин запоминал расположение предметов в комнате, свою одежду. Но это помогало мало. Коварный сон так реально воспроизводил обстановку, так психологически точно заставлял действовать людей, что Николаю Егоровичу редко удавалось уличить его. Чтобы хоть изредка прерывать связное действие, Холин заводил на три часа ночи будильник – время, когда во сне наступала кульминация. Но сон тоже «заводил» будильник, и Холин так и не знал, какой будильник звенит – настоящий или во сне, проснулся он или нет. Только под утро воображение истощалось, и Николай Егорович спал спокойно, без сновидений.
Прежние сны всегда происходили днем, были полны ярких красок, музыки, в них действовали в основном красивые девушки, и хоть в них тоже случались ужасы, но Холин всегда мог «переключить» сон на «вторую программу», достаточно было сказать: «Мне этот сон не нравится. Давай что-нибудь другое», и сон послушно заменялся другим. Раньше за ночь Николай Егорович смотрел три-четыре она и утром обычно не помнил их. Сейчас же все, что снилось, происходило ночью, сон был единым и обычно кончался неприятно; впечатление от него усиливалось оттого, что он мешался с реальностью. Например, если Холин вставал пить воду, он не знал, было это во сне или наяву, и Николай Егорович не мог этот сон долго забыть, как хорошую кинокартину.
– Я, наверно, не давал вам спать? – виновато спросил Холин.
– Нет, что вы.
– Но все же я, наверно, мешал.
– Вы кричали и плакали.
– Плакал утром?
– Да. Перед тем, как я вас разбудила. Вам снилось что-нибудь неприятное? Вы вообще плохо спите?
– Нет, я сплю хорошо, но меня мучают сны.
– Вы знаете что, кладите в ноги грелку. Я так всегда делаю.
– Чтобы снилась Африка?
– Мне – обычно море. Подъезжаем.
– Да?
«Надо же ей было присниться, – подумал Холин. – Теперь я ее не смогу забыть как случайную попутчицу».
Толкач достал чемодан, раскрыл его, положил сверху журнал, который читал, щелкнул никелированными замками, опять стал смотреть в окно, напевая «Фу-р-рр…». За окном медленно плыл мокрый, испещренный ногами людей и колесами тележек перрон, чисто выметенный, но кое-где с островками подтаявшего снега. Толпа встречающих была в весенних пальто и шляпах, женщины в легких платочках.
– Весна, – сказал толкач и улыбнулся Холину.
Холин с трудом ответил на его улыбку. Он не мог простить толкачу ночного преследования. Состав дернулся и застыл.
– Приехали, – сказала главреж. Она очень быстро сориентировалась. На главреже вместо зимнего одеяния было ярко-красное пальто, темно-вишневая шляпка, кружевные розовые перчатки и каштановые сапожки.
– Вас не узнать, – сказал Николай Егорович.
Она кокетливо улыбнулась.
– Весна. До свидания.
– Вам помочь?
– Нет, спасибо.
– Я все же помогу.
– Не стоит, – голос женщины был неуверенный.
Холин взял ее чемодан, похожий на сундук. Чемодан был тяжелый, как и тот, ночью. Как ночью, он пропустил ее вперед, а сам пошел следом с вещами. У него было такое же ощущение, словно она везет его с собой, к своей матери.
– До свидания, – сказал он проводнице. Холин чувствовал к ней легкую благодарность за то, что хоть она не преследовала его ночью.
Солнце вставало из-за строений. Перрон был разделен на полосы, пятна света и тени. Там, где была тень, стоял еще крепкий утренний морозец, асфальт был покрыт инеем, а на солнце перрон выглядел
