В письме к Болеславу Маркевичу он анализирует положение крестьян в своих имениях.
Так, если в Красном Роге освобождение привело к повальному пьянству, то в Погорельцах (давших псевдоним писателю Перовскому-Погорельскому) 'пьянство прекратилось совершенно – так что евреи уезжают оттуда, считая, что невыгодно оставаться в таком месте, где не пьют'70. Редакция советского издания сделала робкое примечание, указав, что среди владельцев кабаков и трактиров было немало евреев.
Горько читать эти строки о евреях, способных лишь паразитировать на теле русского народа. Не будем вдаваться в социологию данного факта. Но и самому автору 'Князя Серебряного', считавшему себя несравненно более русским, чем даже Аксаков, приходили в голову разные мысли о собственном народе. Да еще такие, что по сравнению с ними высказывания 'Басманного философа' кажутся сладким елеем.
Ведь он писал страшные слова о России: 'Я пришел к убеждению, что мы не заслуживаем конституции. Каким бы варварским ни был бы наш образ правления, правительство лучше, чем управляемые. Русская нация сейчас немногого стоит, русское дворянство – полное ничто, русское духовенство – полные канальи, меньшая братия – канальи, чиновники – канальи…' Дальше цитата звучит столь современно, что бросает в дрожь: '…не существует уже и флота – этих геройских каналий, три четверти которых я бы велел повесить… армия деморализована необходимостью выбирать дисциплину или анархию…' И далее: «Я, к несчастью, разделяю мнение… что имеешь то правительство, которое заслуживаешь, а у нас правительство лучше, чем мы заслуживаем, потому мы настолько монголы и туранцы, насколько это вообще возможно. Позор нам! И это мы еще хотим повернуться спиной к Европе! Это мы провозглашаем новые начала и смеем говорить о гнилом Западе. Если бы перед моим рождением Господь Бог сказал мне: 'Граф! выбирайте народ, среди которого вы хотите родиться!' – я бы ответил ему: 'Ваше Величество, везде, где Вам угодно, но только не в России!' У меня хватает смелости признаться в этом. Я не горжусь, что я русский, я покоряюсь этому положению». Советская цензура добавляет примечание к этому пассажу, кстати, частично правильное: «Горькие слова Толстого о России и русском народе вызваны прежде всего его глубоким недовольством социально-политическими условиями русской жизни. Они перекликаются с известными словами Пушкина: 'Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом'»71.
Самый ужасный, самый русофобский эпитет о Родине есть и у другого великого поэта – 'немытая Россия'.
Действительно, у графа было мужество написать эти слова. Он вообще был человек убеждений: чего стоит один его поступок, связанный с именем Н.Г. Чернышевского!
Граф не любил 'семинариста' и, понятно, не разделял его взглядов, но на вопрос Александра II, что делается в литературе, он ответил, что 'русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского'. Редкий случай: мягкий человек-император прервал своего друга резкой фразой: 'Прошу тебя, Толстой, никогда не напоминать мне о Чернышевском'. Между друзьями произошла размолвка, но, увы, на судьбе арестованного это никак не отразилось, на что очень надеялся Алексей Константинович.
Кстати, полемика в письмах с Маркевичем довольно часто касается национального вопроса. Охранитель и антисемит Маркевич должен был выслушивать тяжелые слова в адрес правых в разгар травли поляков и других национальных меньшинств. Для Болеслава Маркевича это было вдвойне тяжело: апостол православия, как сказано в любом справочнике, был польского происхождения по отцу. И вот граф ратует за терпимость, а Маркевич требует 'навязать всеми средствами русскую национальность'72.
В другом месте он упрекает Маркевича в смешении понятий 'государство' и 'национальность'.
Отсюда понятна и речь, произнесенная Алексеем Константиновичем Толстым в Английском клубе Одессы 14 марта 1869 г., когда он в заключение поднял тост за благоденствие 'всей России и ее жителей, к какой бы национальности они ни принадлежали'73. (Последнее – курсивом в письме Маркевича.) Эти слова, сказанные в космополитической Одессе, были названы Маркевичем прискорбной ошибкой и, конечно же, как и предвидел Болеслав Михайлович, не были воспроизведены в газете Каткова 'Московские ведомости'. Да и сам Маркевич радуется, что граф – не государственный человек, ибо, находясь на высоте власти, он был бы 'злейшим врагом'74.
Можно говорить об истинном патриотизме Толстого, без оглядки защищающего идею 'единения'.
Разногласия между друзьями носили 'государственный' характер, но и на уровне литературно- музыкальном они принимали неожиданные формы. Каролина Павлова перевела 'Дон Жуана' Толстого на немецкий язык. Восхищенный П.И. Бартенев (известный историограф) вознамерился заказать знаменитому Дж. Мейерберу музыку на слова романса из 'Дон Жуана', чему решительно воспротивился Маркевич, заимствовавший из лексики Рихарда Вагнера некоторые пассажи: 'Старый жид Мейербер не способен изобресть достаточно молодую, теплую и яркую мелодию для этих прелестных слов, точно вдохновленных андалузской музой'75. Другого мнения был сам автор: '…если бы старому еврею (интересно, во французском тексте стоит 'еврей' или 'жид'?) захотелось положить это на музыку, я был бы весьма польщен. Вы, мне кажется, слишком строги'76. Бог миловал Маркевича: смерть Толстого спасла его от презрения друга.
А теперь небольшое отступление. В разгар перестройки появился ряд статей в журналах 'Москва', 'Наш современник', 'Молодая гвардия' и других подобных изданиях, утверждавших, что главными разрушителями храмов в советское время были евреи. Например, Л.М. Кагановичу вменялось в вину уничтожение Храма Христа Спасителя и других сооружений в Москве. Абсурдность этого утверждения очевидна.
В стране, где все решалось именем Сталина, даже 'первые ученики' были лишены права на самостоятельное действие. Но в бытность Кагановича 'хозяином' Москвы произошли большие изменения в облике города. Причины этих метаморфоз можно свести к нескольким важным пунктам.
1. Атеистическое государство категорически не желало иметь идейного конкурента.
Православная церковь отнюдь не единственная, которая подверглась репрессиям.
Другие конфессии пострадали не менее, включая и иудаистскую.
2. Москва стала столицей государства. Перенос столицы из Петрограда требовал огромной модернизации.
3. Резко выросло население Москвы, что также было связано с переносом столицы.
4. Индустриализация и развитие новых видов транспорта требовали реконструкции города. Грубо говоря, то, что сделал префект Оссман в Париже в 50-70-е годы прошлого века, делалось в 30-е годы в России. Напомним, что клерикалы атаковали Оссмана за снесение нескольких церквей в черте города, а интеллектуалы – за пренебрежение памятниками старины. Но спустя столетие парижские бульвары стали синонимом городской красоты. (Ле Корбюзье сравнил действия Оссмана с прямыми пушечными выстрелами в многовековой толще прогнивших улиц. Сам великий архитектор работал и в Москве, где по его проекту строились здания отнюдь не на пустом месте.) В конце 80-х годов Каганович оставил несколько писем и заметок по поводу сноса храма Христа Спасителя и Сухаревской башни в свое оправдание перед потомством.
Первое письмо было направлено дочери-архитектору. Из письма явствует, что Каганович предлагал соорудить Дворец Советов на Ленинских горах. Но предложение было отвергнуто из-за дальности расстояния от Кремля. После долгих совещаний было принято решение о снесении Храма Христа Спасителя. Каганович пишет, что у него были возражения, связанные в первую очередь с боязнью затронуть религиозные чувства населения. Ярым сторонником сооружения Дворца на этом месте, по словам 'Великого Кагана', был председатель Моссовета с не менее одиозной фамилией 'т. Иванов'.
Вопрос о храме решался правительством СССР под председательством В.М. Молотова.
При этом выяснилось, что знаменитые архитекторы Жолтовский, Фомин, Щуко и другие считали, 'что особой архитектурной ценности Храм не представляет'.
Что же касается Сухаревской башни, то и ее долго не решались разрушить. Дело ускорил тот прискорбный факт, что с увеличением потока транспорта в этом месте ежедневно погибало до 10 человек. Иного решения, кроме сноса, не было найдено.
Каганович ссылается на Генеральный план реконструкции Москвы, где сказано следующее: 'При реконструкции города практически возникает вопрос об отношении к памятникам старины. Схема
