посверкивали те крупицы мысли, которые могли помочь в поисках нового подхода к проблеме), Ренча будто подменяли. Интуиция отказывала ему, рассуждения становились плоскими, поверхностными. Общий смысл он вроде бы и улавливал, но самые «изюминки» оставались не замечены.
Казалось, будто лет пять назад его мозг «зашкалило», то есть он достиг верхнего своего предела и большего уже выдать не мог. Я имею в виду – не вообще не мог работать, а не мог улавливать тончайших нюансов мысли, не мог осваивать рациональное в стиле чужого мышления и мгновенно встраивать в свое.
Тут надо сделать упор именно на нюансах, мельчайших поворотах мысли, совершенно невидимых человеку, который стоит хоть немного в стороне. Это примерно так, как бывает со старым таежным охотником, когда у него начинает портиться зрение. Глаз его еще достаточно верен, чтобы безошибочно сбить птицу на лету. И охотник-любитель, увидав выстрел старика, придет в восторг. Но свой брат, профессиональный охотник отметит, что стреляет старик не так, как прежде, – попадает то в крыло, то в грудь, а раньше всегда бил только в голову.
Для нашей же работы, если продолжить сравнение с охотником, требовалась еще бoльшая точность – попадать надо было не просто в голову, а, скажем, в правый глаз или даже того точнее – в зрачок. А Ренч этого уже не мог. Он мог развивать старые свои концепции, двигаться вперед по тропам, которые некогда сам проторил, но сделать еще один рывок, столь же мощный, как тот, который он совершил, когда вывел науку на «плацдарм Ренча», теперь было ему не по силам.
Еще через месяц, когда, покончив с источниками, я пришел к нему с предварительным наброском «лесного варианта», Ренч сам признал сложившуюся ситуацию. Одобрительно отозвавшись о моих рассуждениях, но ничего не добавив от себя, он заявил, что дальше мне, видимо, придется работать над темой одному. У него не хватает ни сил, ни времени, чтобы идти со мной нога в ногу, а быть обузой ему не хочется. Словом, он готов оставаться моим консультантом и советчиком, но не соавтором. В конце длинной своей речи Ренч сказал торжественно:
– Так мне велит чувство долга и совесть.
Он выдержал эффектную паузу, в течение которой я мучительно изобретал, что ему сказать. Ренч ждал, обливая меня грустным и в то же время каким-то просветленным взглядом. Видимо, он считал, что осчастливил меня, и был горд своим благородным поступком. Должно быть, в его воображении этот момент представало что-то вроде торжественной передачи факела одного поколения другому. Потому по раскладу ролей в ритуале от меня, наверное, требовались прочувствованные слова благодарности и клятвенное обещание – не жалеть сил и нести этот факел до последнего вздоха.
Конечно, можно было бы, выражаясь словами Маяковского, «ямбом подсюсюкнуть» ради удовольствия мэтра, но меня весь этот разговор возмутил фальшью и дурным вкусом. Ведь практически его признание ничего не меняло в сложившейся ситуации. Зачем надо было «отказываться от соавторства», если с самого начала он не выдал ни одной продуктивной идеи – не сделал ничего, кроме разве попыток вывести меня на традиционный путь, который в данном случае вел в тупик? Кому-кому, а уж Ренчу должно быть исчерпывающе ясно, что с первого шага я вел это исследование один. Какое уж тут особое благородство, к чему поминать «честь и совесть»? Если он пришел к однозначному выводу, что и дальше ничего толкового не сможет придумать, элементарная порядочность, да и забота о пользе дела должны были заставить его отойти в сторону. Так к чему же устраивать этот нелепый и насквозь лживый фарс? Зачем меня в него втягивать? Почему я, который, в отличие от него, уже столько времени, не разгибаясь, работаю, должен его теперь благодарить, должен играть роль растроганного мальчика? Я еще как-то мог бы понять его, если б здесь был кто-нибудь посторонний, – так сказать, работа на публику, – но мы-то были вдвоем. Кого же он всем этим хотел обмануть – меня или себя?
Пауза слишком затянулась и, эффектная поначалу, стала просто нелепой. Ренч не выдержал и спросил:
– Что же вы молчите? Я все-таки хотел бы знать ваше мнение.
Ироническая улыбка снова поползла по длинным губам – он, словно многоопытный суфлер, подсказывал мне забытые слова роли.
– А что мое мнение? Разве оно что-нибудь может изменить? – сказал я тускло.
Ренч, видимо, наконец уловил в моих словах тот подтекст, которого ждал – совсем иной, чем я в них вкладывал. Он обрадовался и стал подсказывать еще настырней:
– Ну, вы рады? Огорчены?
– Причем здесь эмоции, Марк Ефимович? – выпалил я, не скрывая раздражения.
Он осекся на мгновение, но тут же обрел прежний тон:
– А все же? Все же? Боитесь свалившейся ответственности? Или, может, горды?
Теперь он вел себя уже не как суфлер, а скорее как телевизионный комментатор, который, опасаясь, что расспрашиваемый им человек ляпнет со страху что-нибудь не то, спешит сам ответить за него на собственный вопрос. И этот его напор окончательно вывел меня из равновесия.
– Странный разговор, Марк Ефимович, – сказал я как можно спокойнее, – ей-богу странный. И, по- моему, никому не нужный – ни вам, ни мне. Я как работал, так и дальше буду работать. А ощутил ли ответственность, могу ли гордиться – это вам решать, когда закончу. Вот и все.
Он вперил в меня пристальный, изучающий взгляд:
– Вы или робот, Юрий Петрович, или большой хитрец.
Я почувствовал, как волна раздражения поднимается из глубин моего существа. Только этого еще не хватало – не услышав желанных банальностей, он будет читать мне мораль!
– Зачем же так суживать диапазон выбора? Тут возможна еще тысяча вариантов.
– Нет, нет! – сразу откликнулся Ренч. – Только два. Или человек, лишенный эмоций, или хитрец.
Я поднялся со стула.
– Извините, Марк Ефимович, я пойду, – выдавил я из себя. – Идейка одна пришла в голову. Не хотелось бы потерять.
– Не смею задерживать, – буркнул Ренч мне в спину.
Вскоре после этого разговора Ренч заболел. Тут не было связи. Он просто-напросто простудился, но лежать не захотел, не мог – уверял он позднее, хотя, насколько я знаю, ничего кроме упрямого нежелания признать себя больным за этим не стояло, но уже простуженный, с температурой, три дня он гонял по Москве в промозглую оттепель, когда подтаявший снег чавкал под ногами и сырость пробиралась во все поры, заставляя и здоровых зябко ежиться. В результате Ренч подхватил воспаление легких, перешедшее в плеврит.
Состояние его внушало тревогу. В институте объявилось великое множество знатоков медицины, особенно среди дам, справивших полувековой юбилей. Они бойко называли имена эскулапов-светил, каждая знала только одного, который мог Ренчу помочь, а слыша хвалебные слова про других, улыбалась ядовито накрашенными губами и приводила случаи, позорящие или хотя бы ниспровергающие чужих кумиров.
Бедная Мария Николаевна – Муся, жена Ренча, крохотное личико которой стало жалким и потерянным, однажды, появившись в институте, была совершенно замучена этими всезнающими дамами, которые окружили ее гурьбой и добрый час начиняли полезной информацией.
О дальнейшем Ренч потом рассказывал сам, язвительно и, надо отдать ему должное, очень смешно. Светила стали приходить один за другим, каждый рокотал профессионально бодрым баритоном и, опровергая с благородной иронией предшественника, назначал свой курс лечения. Сбитая с толку Муся совершенно не знала, какие лекарства давать мужу. В результате этих визитов Ренчу стало заметно хуже. Кто-то уже настаивал на определении его в больницу, и наши дамы с ядовитыми губами, которые считали теперь своим долгом регулярно звонить Мусе по телефону, чтобы поддерживать и инструктировать, очень советовали согласиться на такую-то клинику – «там же уход, постоянный глаз» – и опять наперебой называли знаменитые институты, где царствовали их кумиры.
Но в этот весьма серьезный момент хрупкая Муся вдруг проявила твердость, которой никто от нее не ожидал, и решительно заявила, что ни за что ни в какую, даже самую блистательную клинику мужа не отдаст, после чего стала разговаривать со знающими дамами нелюбезно и коротко. Те вскоре обиделись и одна за другой перестали звонить.
Зато Муся приняла свои «решительные меры». Она разослала несколько телеграмм в какие-то не то чтобы дальние, но малоизвестные, заштатные города. И через сутки оттуда, из глубокой провинции, с
