разных сторон на помощь ей явились две не то кузины, не то еще более дальние родственницы, изжеванные жизнью, сморщенные как печеные яблоки, в немыслимых темных нарядах, и коротенький старичок-доктор с розовой лысиной в венчике позеленевших от древности волосков, с огромными хрящеватыми ушами, приходившийся то ли Мусе, то ли Ренчу не то двоюродным дядей, не то троюродным дедом.
Кузины, настоящие фурии на вид, оказались сестрами милосердия, получившими это звание бог знает на какой давней войне. А старичок в зеленоватом венчике о своем прошлом напоминал постоянно, начиная почти каждую проповедь, произносить которые был большим охотником, всегда одинаково: «Не знаю, как нынешние доктора медицины, но мы, земские лекари…»
В день, когда старичок появился в квартире Ренча, парад светил еще не кончился. На правах родственника старичок оставался в кабинете больного во время визитов очередных эскулапов. Выводы маститого коллеги «земский лекарь» выслушивал молча, приставив сморщенную ладонь в коричневых пятнах к огромной хрящеватой ушной раковине. А когда профессор удалялся бравой походкой в ванную, где Муся уже ждала его с очередным чистым полотенцем и конвертом, старичок задавал Ренчу один и тот же вопрос:
– Это кто же такой?
Ренч называл фамилию.
– А-а, ясно, – тянул старичок и, махнув сухонькой ладонью, смачно добавлял: – Дерьмо!
После ухода второго и третьего профессора повторялся точно такой диалог. И резюме было столь же однозначным:
– А-а. Ясно. Дерьмо!
Конечно, вся эта бригада медиков, состоящая из двух фурий и критически настроенного, позеленевшего от времени мудреца, на первый взгляд, выглядела очень комично, но когда они взялись за дело, основательность и мастеровитость их сразу внушила уважение. Старичок начал с того, что из огромного своего чудовищно потертого кожаного чемодана вытащил старинный докторский саквояж, тоже кожаный, но только еще более потертый. Расстегнув его, он стал извлекать на свет бесконечные баночки, бутылки, пакетики с темными кусочками неизвестного вещества, похожего на пластилин. Фурии на лету подхватывали эти баночки и пакетики неожиданно ставшими ловкими, молодыми руками, будто изголодавшимися по работе, и тащили в кухню, где сразу принимались что-то толочь в давно скучавшей в дальнем уголке шкафчика медной ступке, смешивать, раскатывать, кипятить, парить, заваривать. Как только очередное снадобье было готово, старичок немедленно пускал его в дело.
Способ его лечения был совсем иной, чем у нынешних медиков. Те обычно, прописав лекарство, пассивно дожидаются, пока химия сделает свое дело, и вмешиваются в работу препаратов только тогда, когда не добиваются нужного эффекта. Старичок же лечил постоянно и активно. Он втирал что-то в тело Ренча, укутывал его в смоченную снадобьем ткань, массировал его, колол, изучал пульс, менял настои и растирания или заставлял готовить новые. Словом, с утра и до вечера он трудился над Ренчем, и уже через несколько дней болезнь медленно, но все же заметно пошла на убыль.
Обо всем этом Ренч рассказывал мне недели через три после появления в его доме «Мусиной медицины» (такое было им изобретено название для странной троицы), когда он уже стал чувствовать себя вполне сносно, даже получил разрешение иногда сидеть в кресле, завернувшись в плед, и по два-три часа в день работать.
Воспользовавшись этой милостью, Ренч стал вызывать сотрудников лаборатории к себе домой, требовал отчетов о наших трудах, давал советы и наставления, острил и вообще был полон энергии и жажды деятельности.
Меня он встретил радостно, как в добрые старые времена, и казалось, что подозрения и нелепые его обиды последних месяцев совершенно забыты.
Мне было чем похвастать. «Лесной вариант», над которым я работал, проступал все более ясно, а за ним уже брезжили и контуры нескольких универсальных закономерностей, единых для всякой «местности».
Ренч слушал меня с неподдельным интересом, кивал, говорил, как обычно, «Изящно, изящно», а потом добавил с грустной улыбкой:
– Да, дела у вас идут. И мое отсутствие нисколько не отражается на ваших темпах.
Правда, еще через полчаса идиллия чуть не разлетелась в клочья. Ренч спросил меня, каким образом я собираюсь обойти очередное препятствие, возникшее на моем пути, а услышав ответ, сразу заспорил. Его снова несло на традиционную тропу, которая, я это чувствовал да и знал уже по опыту, ничего мне дать не могла. Я пытался это ему объяснить, но Ренч упрямо стоял на своем. Когда аргументы его истощились, вдруг сказал:
– Вот вечно вы спешите что-то отвергнуть. И не делаете выводов из своих заблуждений. Ведь и первая ваша реакция на ту задачу, из которой потом получился «болотный вариант», была негативной. «Мелочевка! Неперспективно!» Потом сами убедились.
Он никак не мог понять, что мы жили с ним в разных системах отсчета времени. Его время почти стояло – с тех пор, как я брался за ту задачу, для него прошли считанные дни, а то и часы. Мое же неслось стремительно, с того далекого дня я прожил целое столетие. Во всяком случае, мыслил я уже совершенно по-иному, чем тогда. Оттого сопоставление его показалось мне нелепым. Я начал было подбирать фразы, чтоб объяснить ему это, но тут в комнату заглянула Мария Николаевна и сказала с порога:
– Юрий Петрович, мне требуется мужская сила. Можно вас на минуточку?
Она провела меня в кухню и, плотно прикрыв дверь, зашептала:
– Я очень прошу вас – не спорьте с ним, согласитесь. Марк Ефимович расстроится, будет плохо с сердцем, а он еще очень слаб.
Она стояла передо мной, маленькая, жалкая, и скучное ее сморщенное личико имело отчаянно-скорбное выражение. Но сочувствия во мне Муся не вызвала. Мое давно скопившееся раздражение вдруг сразу перешло с Ренча на эту костлявую старушенцию. Ах, милый божий одуванчик! Что придумала! Хоть и в ученых числится. Ну и постановочка научной полемики!
– Мария Николаевна, – сказал я приглушенным голосом. – Представьте себе, что какой-нибудь прелат просит Коперника: «Откажитесь, пожалуйста, Николай, от гелиоцентрической системы. Ваша система так огорчила папу римского, что у него вот-вот начнется несварение желудка». Как по-вашему, что бы на это ответил Коперник?
– Не знаю, – пробормотала она беспомощно. Углы ее запавшего узкогубого ротика поползли вниз, сморщенное личико стало плаксивым и оттого еще более безобразным, чем раньше.
«Господи! – подумал я зло. – Ну и вкус у Ренча. Это ж додуматься надо – избрать себе такого монстра в подруги жизни!»
Она уже сняла очки, терла крошечные свои глазки платочком.
Мне вдруг стало стыдно своей жестокости, и, почувствовав вину перед Мусей, я, хоть это и было нелогично, торопливо пообещал ей согласиться с Ренчем.
– Ладно, Марк Ефимович, – тускло сказал я, когда вернулся в комнату. – Кажется, вы действительно предложили интересный метод. Попытаюсь проверить оба – и ваш, и свой.
Ренч воспринял мое покаяние с нескрываемым торжеством и пустился в длинные разглагольствования о громадном значении моей работы для всей мировой науки.
Я слушал Ренча вполуха, прикидывая в уме, сколько времени отнимет у меня доказательство бесперспективности его метода. Выходило с неделю. Конечно, не так уж много, а все же обидная потеря, напрасная жертва чужим капризам.
Выждав удобный момент, я галантно заметил, что, видимо, утомил хозяина, и торопливо попрощался, прилагая все усилия, чтобы скрыть испорченное настроение.
Выполнять свое обещание я не спешил. Взялся, как и намечал, за свой вариант и довольно быстро убедился в том, что он и есть единственный продуктивный. Словом, недели за три с очередным препятствием я справился. И лишь тогда принялся за совершенно уже бессмысленную работу – ниспровержение метода моего шефа. У Ренча я все это время не показывался – он дважды звонил, призывал к себе, но я под благовидными предлогами увиливал от визита. Пошел только тогда, когда закончил проработку обоих вариантов.
