– И ничего, звонишь из больницы по мобильному, хамишь мне, еще хочешь, чтобы я тебе радовалась. Что ты делаешь сегодня вечером? – мне надоело изображать из себя «Скорую помощь».
Из всей нашей компании плохо только мне. Я без работы, без денег, без машины. Они все при работе, при деньгах, при транспорте. Блинову слегка придавила неведомая болезнь. Называется – воспаление хитрости. Но ведь никто из нас не застрахован от хитрых болезней. И нечего крайнего искать, чтобы перевалить на чужие плечи свое мерзкое настроение.
– Как это – что делаю? Болею вот, лежу, грущу, кругом капельницы, недужные люди, больные, значит. Плохо мне, Инесса, – сказала Катя.
Кажется, она покраснела, я ясно увидела румянец на ее щеках по ту сторону беспроводной связи. Ей плохо, видите ли, она решила испить моей кровушки. Вампир, а не подруга.
– Вот и болей на свое здоровье. Грусти сколько влезет. Не мешай мне. Я настоящим делом занята, изобретаю, где деньги добыть. Голову уже сломала, – зачем-то призналась я. А ведь не хотела признаваться. Само собой вырвалось.
– А ты кредит в банке возьми под машину, скажи, что машина в ремонте. И спокойно оформи сделку, – посоветовала плутоватая подруга.
Блинова и в своей жизни плутует направо и налево. И меня натаскивает. Как слепой поводыря.
– Ой, Катька, не могу, – я зашлась от безудержного смеха.
– А почему ты не можешь? Все могут, а ты нет, – удивленно протянула она. – Сейчас все так делают. А как заработаешь, сразу отдашь кредит. Только смотри, не проторгуйся, Инесса.
Блинова спешно отключила телефон. Наверное, вдоволь пресытилась дружбой и хамством, устала. Полностью отдалась лечению. Сейчас вокруг Катьки суетятся врачи и медсестры, а она вялой рукой слабо передвигает их по палате, как шахматные фигуры. Блинова – не просто там какая-то Блинова. Екатерина – настоящая драматическая актриса. Мария Ермолова и Фаина Раневская сошлись в одном лице моей подруги. А я в который раз почувствовала внутреннее умиление. Мне удалось избежать явной ссоры. Сначала я лишила этой безумной радости родную мать. Сегодня мне удалось избавить от удовольствия подругу. Если так пойдет и дальше – срочно переквалифицируюсь в психолога. В тех краях можно большие деньги заработать, не бей лежачего. Я втиснула трубку в аппарат и задумалась. В общем-то, Блинова вполне разумно проконсультировала меня. Не зря Катька работает на Бобылева. Она тоже может зарабатывать, лежа на больничной койке. Я вспомнила стилягу-водителя, специалиста по подвозу нарядных дамочек. Кажется, он первым погнал меня в милицию. Но я не пойду туда, пока не пойду. Нечего гусей дразнить. Заявление об угоне кабриолета еще не поступало. Все документы у меня на руках. Можно считать, деньги из банковского сейфа переместились в мой карман. Точнее, они уже полетели на счет Новгородской мебельной фабрики. И я радостно запрыгала по комнате. Вещи в который раз повылетали из шкафов, кот скакал вокруг меня, какой-то бюст – гальтер повис на торшере, телефонный аппарат перекосился набок. Все плясало и шумело, скакало и подпрыгивало. В городе на одного «нового русского» стало больше. И этот «новый русский» – я. Инесса Веткина. Прошу любить и жаловать. Я выбрала самый лучший наряд. Шедевр от японских модельеров. К юбке пришиты рукава. Если немного помучиться, утром можно сварганить великолепный узелок на шикарных бедрах. Я подсела на японскую хламиду в то золотое время, когда еще процветала, когда у меня были работа и должность. И даже автомобиль. Теперь нет ни того, ни другого, ни третьего, а японская очаровательная хламидка осталась. Сапожки из французского бутика – тоже антикварная вещь из золотого века. К юбке с дивным узлом сапожки будут изумительно хороши. Я затолкала былое великолепие в гардероб и отправилась в кухню. Отличное настроение требовало подкормки. Убогие ужины отошли в прошлое. Цезарь застенчиво потерся о мои ноги. Кот – шикарный мужчина, полноценный и полнокровный, он тоже захотел вкусного ломтика от сладкой жизни. Ему надоело монашествовать. И мы принялись чревоугодничать. В миску на полу было немедленно отсыпано безмерное количество кошачьих лакомств. А себе я решила приготовить лавандовое крем-брюле. Можно было ограничиться скудным ужином. Но впереди брезжили блистательные горизонты. Надо было как следует подготовиться к новой жизни. Встретить ее умеючи, в полном боевом обмундировании. Японская юбка с шикарным узлом на бедрах, ароматное лавандовое крем-брюле в духовке, сытый кот на коврике. Портрет «новой русской». Масло. Холст. Начало двадцать первого века. Санкт-Петербург. Русский музей. Руками не трогать. Я горделиво одернула красный передник. В ушах зазвенело. Наверное, от перевозбуждения. Звон усилился. Звонили в дверь. Кто-то решил слопать мое крем-брюле. Красивую жизнь не спрячешь от посторонних глаз. Я открыла дверь, не спрашивая. Сегодня двери в красивую жизнь открыты для всех. Я не удивилась. И не упала в обморок. Я даже не умерла. На пороге стоял Бобылев.
Я ничего не почувствовала. Ни радости, ни боли, ни волнения. Словно я знала, что он сегодня придет. Ведь с утра готовилась к радостному свиданию. Была уверена, что Бобылев слышит меня. И он услышал.
– Инесса? – спросил Бобылев, будто перед ним стояла другая женщина.
– Входи, Бобылев, это я, я, Инесса, кто же еще? – Я схватила его за рукав и втащила в квартиру.
Бобылев потянул носом воздух. Зажмурился. И превратился на секунду в довольного жизнью Цезаря.
– Как в детстве, – сказал он, сбрасывая пальто на пол.
Мы перешагнули через пальто и прошли в спальню. Кажется, я выключила духовку. Может, забыла выключить, пусть все горит синим пламенем. Сегодня у меня другой пожар. Он сжигает в огненной геенне два сердца – мужское и женское. Сердца плавятся, корчатся от сладкой муки, исходят пламенными кострами, торжествуя над суетной пошлостью. Бобылев лежал рядом со мной, величавый и родной, близкий и далекий. Он то приближался ко мне, то отдалялся, убегал, прятался. И мне казалось, что я вновь вижу сон – сказочный и удивительный, бесконечный и вечный. Лавандовый запах проник в спальню. Во сне тоже нужно чем-то питаться. Любовь необходимо подкармливать.
– Ты мне приснился? – сказала я, трогая его за плечо.
– И ты мне снишься, мы живем во сне, любим и дышим, чувствуем и скорбим, – сказал Бобылев.
– Сергей, ты вспоминаешь обо мне когда-нибудь? Днем, утром, вечером? Ну, хоть на миг, на секундочку? Только не ври, пожалуйста, ответь честно, – я заглянула в его глаза.
Серые, внимательные, умные. Ничего особенного. Глаза как глаза. У многих мужчин точно такие же.
– Честно? – спросил Бобылев. – Если честно, то не вспоминаю ни утром, ни днем, ни вечером.
Я тихо умерла. Сомкнула веки и умерла. А зачем дальше жить? Бобылев не вспоминает обо мне никогда. Он вообще не думает о нашей любви.
– Я о тебе всегда помню. Постоянно. Каждое мгновение. Ты со мной. Ты во мне… – Бобылев обнял меня.
Я уткнулась лицом в его грудь. И задохнулась от запаха родного тела. Его тело стало моим. Ноги и руки тоже мои, словно пришиты к моим плечам и бедрам. Нос – тоже мой. Все мое. Мой Бобылев. И больше ничей. Я крепко прижалась к нему, пытаясь передать свое тепло ему, чтобы оно осталось в нем как можно дольше.
– А что там горит? – спросил он.
Сергей окинул взглядом комнату, будто огонь, в котором пылали два сердца, мог перекинуться на вещи, мебель, и нужно уже вызывать подсобные силы МЧС.
– Это лавандовое крем-брюле, – прошептала я, щекоча губами его грудь. – Пища богов. И богинь.
– Тогда идем в кухню, устроим пир горой.
Бобылев легко поднялся, влез в брюки, подскочив несколько раз на полу, как мячик, и я в очередной раз удивилась его способности успешно дематериализовывать пошлую основу реального мира. Сергей умело расправлялся с бытовыми помехами в виде отвратительных мелочей, дырявящих любовную лодку. Сколько пылающих сердец разбилось о мелкие детали суровых будней. Непринужденно встать с постели, небрежно одеться, изящно подать руку женщине, ловко схватить ее на руки, будто она игрушечная, и все это нужно проделать в течение секунды, в один краткий миг, чтобы у любимой не открылись глаза, чтобы она продолжала брести в тумане звездной пыли. Я понежилась на руках, поежилась, мне было сладко лежать в колыбели любви.
