качестве своего рода замены немецкой национальной церкви, о которой так мечтали немецкие протестанты, Внутренняя миссия, Общество Густава-Адольфа и Евангелический союз, история которых была известна Гитлеру, он тем более не мог признать действенной альтернативой в силу своих взглядов. Поэтому он и не стал расчищать дорогу для объединения земельных церквей в 1918 г. после окончания эпохи кайзера, хотя имел для этого возможность. Некоторое время он питал надежду посадить на трон евангелического епископа Людвига Мюллера в качестве «Папы евангелической церкви» и воплотить в жизнь свою мечту о немецкой евангелической церкви. Однако, поняв, что его планы иллюзорны, он отказался от симпатий к евангелической церкви, которые он, как и Наполеон Бонапарт, питал к ней в первое время после прихода к власти, и перенес решение церковного вопроса на более отдаленное время, которое должно было наступить после победы. Наступившее после его смерти и падения рейха евангелическое единство в виде Немецкой евангелической церкви, которая, правда, просуществовала всего 20 лет, было невольным следствием его политики. Гитлер обвинял последователей Лютера, которых он называл «эпигонами», в том, что они в XX веке дали католической церкви новые возможности для расширения. Хотя самого Лютера он называет «великим человеком», но упрекает его в том, что он перевел Библию на немецкий язык, сделав тем самым «все это еврейское пустозвонство» доступным для каждого, и открыл двери для «духовных потрясений и религиозного безумия». Подобно Марксу и Энгельсу, он признает, что этот сын шахтера из Мансфельда «потряс основы» католической церкви, но не понял, что по историческим соображениям было необходимо последовательно идти по пути большой крестьянской войны.
«Нам не повезло, — сожалел Гитлер 1 декабря 1941 г., рассуждая о греческой античности, — что наша религия убивает радость красоты. Протестантское ханжество еще хуже, чем католическая церковь».[203] С позиций неоклассициста, знакомого с естественными науками, он сокрушается: «Философия, построенная в основном на античных воззрениях, стоит ниже научного уровня современного человечества». И тут же в сомнении задает вопрос, сможет ли научное познание когда-либо осчастливить человека, которому «либеральная наука» XIX века навязчиво внушала, что он повелитель мира. Однако он считает само собой разумеющимся, что самые различные верования могут сделать человека счастливым, и учит (совершенно вопреки своему образу действий), что политику необходимо быть терпимым в вопросах религии, а решение конфессиональных и церковных проблем следует оставить на откуп реформаторам, так как он не чувствует в себе призвания к этому. С тех пор как план «Барбаросса» стал развиваться не так, как он ожидал, а болезни начали доставлять все больше неприятностей, в его высказываниях по религиозным вопросам все чаще проскальзывают агрессивные нотки. Так, в декабре 1941 г. он заявляет: «Я не занимаюсь догматами веры, но и не потерплю, чтобы священник занимался земными делами. Надо так сломать организованную ложь, чтобы государство стало абсолютным властелином». Если в конце января 1942 г., когда вермахт ожесточенно сражался с ужасной русской зимой, он заявил, что не побоится открытой борьбы против церкви, когда для этого придет время, то в ноябре 1941 г. в узком кругу говорил: «Поскольку все потрясения приносят зло, я считаю, что лучше всего было бы безболезненно победить церковь в результате постепенного духовного просвещения». Церковным деятелям он после победы собирался объяснить, что «их царство не от мира сего». Как писал 23 сентября 1946 г. Иоахим фон Риббентроп, «после начала войны Гитлер запретил министерству иностранных дел обращать внимание на протесты Ватикана, которые касались положения церквей в оккупированных областях, поскольку Ватикан не признавал немецкого контроля над этими территориями… Борман, который возглавлял борьбу с христианскими церквями, убедил Гитлера в том, что министерство иностранных дел в переговорах с Ватиканом проявляет излишнюю уступчивость. Это зашло настолько далеко, что фюрер однажды был очень близок к тому, чтобы вообще изъять все переговоры с Ватиканом из ведения министерства иностранных дел и передать их партийной канцелярии или Розенбергу, чтобы обеспечить более жесткую политику в этих вопросах». После вторжения в Россию, объявления войны Соединенным Штатам и вступления в войну Японии Гитлер поведал, какое решение он бы считал идеальным, исходя из своих исторических взглядов: «Это состояние… в котором каждый знает, что он живет и умирает только ради сохранения своего биологического вида». В то же самое время он выдвигал следующую программу: «Война когда-нибудь кончится. Последней великой задачей нашего времени станет тогда решение проблемы церкви. Лишь тогда немецкая нация может считать свое будущее обеспеченным». В глубине души он не испытывал такой уверенности, которую демонстрировал перед всем миром. Ему вовсе не было безразлично, как реагирует католическая церковь на его мероприятия. «Я лучше на некоторое время выйду из лона церкви, — признавался он своем ближайшем окружении, — чем буду чувствовать себя обязанным перед ней». Вопрос бытия, который ввиду болезней все чаще занимал его после прихода к власти, не давал ему покоя особенно во время войны, поскольку не согласовался с другим его программным представлением — жить только ради сохранения биологического вида. В вопросах религии он постоянно находился в поиске, заигрывал с мусульманским понятием «рая»,[204] подобно исламским мутазилитам, которые, считая разум источником познания религиозных истин, полагали, что справедливых аллах не вправе возлагать ответственность на наделенных волей людей, отстаивал воззрения, оправдывавшие его решения, что, совершая ошибки, он не лжет, а всего лишь заблуждается, так как только претворяет в жизнь навеянные на него божественным промыслом мысли. В христианском учении о превращении, восходящем ко 2-му Посланию к коринфянам (5, 17), он видит «верх безумия, когда-либо созданного человеческим мозгом», и считает метаморфозу «издевательством над божественной идеей», упрекает особенно ценимого национал-социалистами английского писателя и зятя Рихарда Вагнера Хьюстона Стюарта Чемберлена, которого он знал не только по книгам, но и лично, в том, что он совершенно не разбирается в сути христианства, и в том, что он «верит в христианство как в духовный мир». Он не верил ни в мессианскую сущность Христа, которого он объявил «арийцем» и высоко ценил как личность, ни в Троицу, ни в загробный мир. «Я ничего не знаю о потустороннем мире и достаточно честен для того, чтобы признаться в этом», — писал он в ноябре 1941 г. «Материально понятый потусторонний мир, — парадоксально рассуждает он, — несостоятелен хотя бы уже потому, что каждый заглянувший туда вынужден был бы испытывать муки от сознания того, что люди постоянно совершали ошибки». Невозможно установить, что происходило в душе Гитлера в последние часы жизни. Сестра Евы Браун Ильза была в результате рассказов Евы, многочисленных бесед с Гитлерам и личных впечатлений от него убеждена, что он молился вместе с Евой, прежде чем покончить с собой. Уже 24 октября 1941 г., спустя пять дней после того, как Сталин объявил в Москве осадное положение и потребовал защищать лишенный правительства город до последнего человека, Гитлер заявил, что большевики полагают, «будто могут одержать триумф над Всевышним… Но мы, откуда бы мы ни черпали свои силы, будь то из катехизиса или философии, имеем возможность сделать шаг назад, в то время как они со своим материалистическим мировоззрением в конце концов съедят друг друга».
Несмотря на отступления Гитлера как от общепризнанных, так и от однозначно спорных учений и взглядов, можно составить целый каталог его духовных предшественников, начиная со времен стоиков. Таким образом, можно назвать только важнейшие имена деятелей XIX столетия, которые оказали влияние на его взгляды (за исключением религии и церкви, техники и военной экономики) и были источниками его взглядов и (частично) формулировок:[205] Томас Роберт Мальтус (1766–1834), Карл фон Клаузевиц (1780–1831), Артур Шопенгауэр (1788–1860), Чарлз Дарвин (1809–1882), Грегор Мендель (1822–1884), Роберт Хамерлинг (1830–1889), с которым он к тому же состоял в родстве, Альфред Плётц (1860–1940), Вильгельм Бёлыне (1861–1939), Хьюстон Стюарт Чемберлен (1855–1927), Эрнст Геккель (1834–1919), Гюстав ле Бон (1841–1931), Зигмунд Фрейд (1856–1939), Рудольф Челлен (1864–1922), Уильям Магдугалл (1871–1938), Свен Гедин (1865–1952), Фритьоф Нансен (1861–1930), Ганс Хербигер (1860–1931) и Александр фон Мюллер (1882–1964).
Однако попытка однозначно свести мировоззрение Гитлера к какому-то определенному учению или к личности определенного мыслителя, исследователя или писателя, объявить его чьим-то учеником неизбежно привела к бы к искажению реальных фактов. «Феномен Гитлера невозможно объяснить его социальным происхождением, школой, окружением в ранние годы и тем более тем фактом, что он был выходцем из определенного народа. В лучшем случае это может объяснить лишь частности. Общая проблема личности Гитлера этим не охватывается. Гитлер, если рассматривать его в общем, не был ни 'мелким буржуа', ни «католиком», ни «немцем». Самое существенное в нем… определялось определенными задатками, определенными жизненными взаимосвязями, определенными решениями за и против, отдельными случайностями, благодаря которым стал возможным его уникальный взлет. Только изо всех этих
