действиям и постоянно выбирал подходящие к случаю пассажи из собрания взаимозаменяемых основных идей и теорий. Точно к таким же неправильным выводам приходит и немецкий историк Ганс-Адольф Якобсен, который, в частности, говорит: «Если и можно вообще говорить об основополагающих принципах, то к ним можно причислить континентальную политику власти, самообеление и идеологическое миссионерство. В повседневной же политике Гитлер в значительной степени проявлял импровизацию, чутье, экспериментаторство и действия под влиянием текущего момента, а также оппортунизм. При этом он всегда действовал целеустремленно, не обращая внимания на все окружающее, особенно тогда, когда это затрагивало его личные интересы».
Действительно, многое в действиях Гитлера кажется непонятным, противоречивым, а иногда даже случайным. Когда, например, побежденной Германии, которой иностранные государства не предоставляли кредитов вследствие внутренних беспорядков и инфляции, не удалось после первой мировой войны добыть на международных рынках признанные платежные средства путем свободного товарообмена, и когда 11 января 1923 г. французские и бельгийские войска заняли Рурскую область, Гитлер повел себя так, что даже самые верные последователи НСДАП не могли его понять. В то время как все правые силы и левые радикалы в этой ситуации внезапно объединились в единый фронт, чтобы превратить провозглашенную правительством Куно политику «пассивного сопротивления» в активное, Гитлер со своей партией держался в сторонке, хотя ее штурмовые отряды (СА), насчитывавшие в то время около 6000 человек, представляли собой самые боеспособные подразделения. К недоумению своих сторонников, он объявил, что выгонит из партии каждого, кто примет участие в «активном сопротивлении» оккупационным войскам. Вряд ли кто- нибудь понимал замыслы Гитлера и его тактические концепции. Спустя два года он откровенничал в «Майн кампф», что этот кризис, по его мнению, создал особенно благоприятные предпосылки для того, чтобы «окончательно положить конец» деятельности «марксистских предателей и убийц», как он именовал правительство. «Точно так же как 1918 г. кроваво отомстил нам за то, что в 1914 и 1915 гг. мы не смогли навсегда раздавить голову марксистской змее, — пишет он в 'Майн кампф', — события отомстили бы нам самым жестоким образом, если бы весной 1923 г. мы не воспользовались поводом, чтобы окончательно положить конец деятельности марксистских предателей и убийц… Как гиена никогда не откажется от падали, так и марксист не откажется от измены отечеству». Коммунисты, которых Гитлер обвинял в государственной измене, заявили устами своей широко известной в то время представительницы Рут Фишер на встрече с националистически настроенными студентами: «Тот, кто призывает к борьбе с еврейским капиталом, — уже классовый боец… Давите еврейских капиталистов, вешайте их на столбах, топчите их». В 1923 г. Гитлер не был заинтересован в объединении всех национальных сил для поддержки правительства, что вызвало подозрения в его адрес как слева, так и справа и даже конкретные обвинения в том, что он состоит на службе у Франции.[325] Уже в той ситуации стало ясно, что Гитлер ставил свой успех и реализацию своего мировоззрения выше судеб нации. Между этим его решением и часто цитируемым после 1945 г. высказыванием о том, что немецкий народ должен исчезнуть из истории, если не будет бороться, имеется лишь несущественное различие.
Если Гитлер был убежден, что не сможет достичь цели прямым путем, то он не только шел на компромиссы, но и открыто действовал вопреки собственному учению, невзирая на то, что тем самым разоблачал себя и свое мировоззрение.[326] Мнение презираемых им широких масс интересовало его в подобных случаях настолько мало, что сосредоточение диктаторских полномочий в его руках уже тогда представляло собой громадную опасность. Как метко подметила газета «Тайме» от 25 марта 1939 г., «его комментарии о массах настолько же циничны, как и наши рекламные тексты». От народа, с историей которого он себя публично идентифицировал, он требовал веры в то, что лишь он один знает и в соответствии со своим предназначением добивается того, что является наилучшим для народа и государства. Вплоть до последних дней своей жизни ему удавалось убедить своих сторонников, что он действует «правильно», даже если многое казалось им непонятным или неверным. Не оставлявшая его очень долго и ставшая буквально притчей личная удача также использовалась им как доказательство того, что он избранник провидения. Немало способствовала этому и его внешняя уверенность, которую он сам после на удивление удачно сложившегося для него внешнеполитического решения в марте 1936 г. назвал «уверенностью лунатика».[327] Он целенаправленно и умело использовал свои выступления и интервью как средства проведения внешней политики и как официальные политические вехи. Произнесенные вслух слова, которым он как политик всю жизнь отдавал преимущество по сравнению с написанными, становились в его устах «руководящими указаниями и крупными дипломатическими акциями. Они служили прежде всего диалектическим средством выражения своей позиции как внутри страны, так и за рубежом». Гитлера мало смущало, что эти высказывания не всегда совпадали с положениями, изложенными им в «Майн кампф». Он никогда не соглашался изменять в письменном виде свои основополагающие мировоззренческие принципы, когда они начинали терять актуальность. Так, например, в феврале 1936 г. на вопрос французского писателя Бертрана де Жувенеля, почему он не хочет привести в соответствие с нынешним положением места из «Майн кампф», имеющие явно враждебную по отношению к Франции направленность, он ответил: «Вы хотите, чтобы я скорректировал свою книгу подобно писателю, выпускающему новое переработанное издание своих трудов? Но я ведь не писатель. Я политик. Все исправления я делаю в своей внешней политике, направленной на достижение взаимопонимания с Францией… Я вношу корректуры в великую книгу истории». Разумеется, умный политик умолчал бы обо всем том, что он написал в «Майн кампф» возрасте тридцати пяти лет, не имея дипломатического опыта. Однако, став государственным деятелем, он уже далеко не всегда выражал готовность открыто говорить о своих планах и целях. Когда удача его уже покинула, он, оценивая все, что он говорил и писал на протяжении многих лет, выразил мнение, что каждый политик должен учиться «говорить, ничего не говоря».
Совершенно очевидно, что ему многое приходилось скрывать после 1933 г. После прихода к власти Гитлер не мог сразу же отказаться от принципов внешней политики, связанной с веймарской конституцией, международными обязательствами ивнутриполитической практикой. Ему неизбежно приходилось в течение определенного времени идти на тактические уступки, если он хотел реализовать свою единоличную волю и свои расово-идеологические принципы во внутренней и внешней политике, что могло создать впечатление о его недостаточной целеустремленности. В Веймарской республике последнее слово в сфере внешнеполитических решений принадлежало президенту, с которым Гитлеру приходилось считаться до 1934 г., рейхсканцлеру и министру иностранных дел, которым, в свою очередь, приходилось в значительной степени считаться с рейхстагом, его комитетом по внешней политике, с политическими партиями и общественным мнением. Гитлер, который даже после смерти Гинденбурга вынужден был с уважением относиться к влиянию определенных групп в правящих кругах и к мнению различных слоев населения, не мог попросту игнорировать все это. Его политика была в определенной степени непоследовательной и не в полной мере соответствовала программным обещаниям, которые делались до 1933 г. Поэтому многим старым членам партии она представлялась как предательство национал-социалистской идеи. Но не только им трудно было поверить, что Гитлер никогда в принципе не отходил от своих целей. «Задачи в целом были определены», — пишет Якобсен в 1968 г., касаясь внешней политики, и делает неправильный вывод: каждый функционер НСДАП (или каждая группа) старались по своему усмотрению придать «намерениям фюрера» конкретное наполнение. Хотя они и не знали, как, когда и при каких условиях должны быть достигнуты намеченные ранее цели, но каждый вносил свой вклад в конкретной сфере деятельности. Им мешали столкновения компетенций, временные компромиссы, тактические изменения текущего политического курса, и все же они проявляли неустанную активность. Не зная, чем занимаются соседи, какую цель фюрер в действительности преследовал в данный момент, они стремились только к тому, чтобы предугадать его намерения и добиться доверия и расположения диктатора, которые, в свою очередь, были необходимы для того, чтобы усилить собственную базу власти. Из-за этого зачастую царило прожектерство и возводились карточные домики… Но все это мало трогало Гитлера. Главным для него был успех и полный контроль над всеми… Ему было бы, наверное, легче произнести веское слово и положить конец хаосу, принять однозначное решение и ясно разграничить компетенцию. Но он этого предусмотрительно не делал».
Английский историк Хью Редволд Тревор-Ропер одним из первых понял, что у Гитлера были ясные цели и что он последовательно претворял в жизнь свое мировоззрение. Так, например, в 1960 г. он пояснял: «Часто возникали сомнения в последовательности и целенаправленности его действий. При жизни
