неблагополучным.
Мать Ирочки, Людмила Ивановна Синицына, впрочем, так и оставшаяся до конца своей жизни для людей, ее окружавших, просто Люськой, служила официанткой-разносчицей в Доме актера. Девка разбитная, видная и в теле, к тому же имеющая на иждивении инвалида-мамашу, наполовину парализованную алкоголичку, Люська не брезговала и оказанием сексуальных подпольных услуг прибывшим на отдых одиноким постояльцам. Многие из них, в особенности личности известные и знаменитые, за Люськино веселое общество щедро платили. Впрочем, тем же ремеслом промышляла чуть ли не половина женского персонала пансионата, кроме древних старух сторожих и администрации. С последними же девушки по справедливости делились.
Маленькая Ирочка родилась, когда Люське было уже под тридцать. Бабка-инвалидка к тому времени два года как померла, и Люська с дочерью остались в ненарушаемом одиночестве. Кто был фактически Ирочкиным отцом, Люська наверняка определить так никогда и не смогла, одно не вызывало у нее сомнений – папаша точно принадлежал к отдыхающему контингенту пансионата. Люська, прикинув в уме обстоятельства, грешила на двоих: лысого администратора одного из столичных театров, прибывшего поправлять душевное равновесие, и блондинистого, голубоглазенького гримера с «Мосфильма», завладевшего престижной путевкой лишь оттого, что был ноябрь месяц и хронический несезон. С мальчишки материального прибытку имелось не много, но на безрыбье, как говорится, и рак – рыба. К тому же гример лет от роду насчитывал никак не больше двадцати пяти, да еще научил Люську неотразимо скрывать ранние морщины под умело наложенной, пусть и простенькой, косметикой.
От мамки-покойницы Люське достался в полное владение саманный домик в Мацесте, с прирезанным к нему небольшим огородом. Домик, пусть и неказистый на вид, имел две смежные между собой, хоть и небольшие, комнаты и пристроенную к нему деревянную, неостекленную веранду, выкрашенную зеленой заборной краской и жутко скрипучую. Зато неоспоримым достоинством усадьбы являлся проведенный в дом всамделишный водопровод, так что не нужно было бегать с ведрами на близлежащую уличную колонку. В смысле остальных удобств в домике наличествовали лишь свет и АГВ, туалет отдельно сосуществовал в виде щелястой деревянной будки напротив ветхого сарая. Люська все собиралась поставить в чулане газовую колонку для нагрева воды и завести настоящую городскую ванну, но, конечно, так никогда и не собралась, что в отсутствие в их доме постоянного мужчины было неудивительным. Оттого мыться по генеральной программе приходилось в душевой пансионата, по мелочи же грели воду на плитке в тазу.
Огородишко же, невеликий размерами, Люська содержала в порядке. Тут тебе и зелень, и огурец с помидором, и даже кабачок, и на рынке тратиться не надо. Курей и прочей домашней живности Люська не заводила. Негде, да и возиться было неохота. Целый год с нескольких куриц не прокормишься, только больше денег на зерно изведешь. Да еще подспорьем были пышные кусты малины, которые, собственно, в отсутствие всякого иного ограждения отделяли Люськин участок от соседних, и абрикосовое дерево, росшее сбоку от веранды, дававшее тень и сочные плоды в урожайный, без заморозков, год. Варенье, абрикосовое и малиновое, Люська каждое лето варила исправно.
Не то чтобы Люська недолюбливала свою случайно образовавшуюся дочурку, все же живой человечек рядом, но и особенными материнскими заботами Иришке не докучала. По-своему Люська, безусловно, привязалась к девочке, хоть и родила ту по бабскому недомыслию, но вот возиться с несмышленышем было ей недосуг. Опять же соседи и всяческие Люськины знакомые. Прижитый неизвестно от кого ребенок доброй славы одинокой женщине никак не добавлял. Оттого росла маленькая Иришка вольно, как полевой сорняк. Без надлежащего досмотра и дисциплины. А до школьного времени так и попросту на улице. Матери ее и в голову не приходило определить девочку хоть в самый что ни на есть завалящий детский сад, ведь никак не обойтись было при устройстве без хождений и хлопот, с просьбами и унижениями, а ничем таким Люська не собиралась себя обременять. Когда Иришке стукнуло три года, мать отказалась и от услуг соседской досужей старушки, за двадцатку в месяц приглядывавшей за малышкой. Так, по необходимости, Ирочка Синицына с раннего детства сделалась совершенно самостоятельной. Уходя на службу, частенько включавшую в себя и ночное время суток, Люська оставляла Иришке еду: закутанную в огрызок одеяла кашу и бутерброды с вареной мокрой колбасой, иногда и плитку шоколада – дополнительный презент от постояльцев. Иногда, мать, измотанная жизнью и ночными удовольствиями, про еду забывала, и тогда Ирише приходилось выкручиваться самой. Пока была совсем маленькой и не освоила еще простейшую премудрость приготовления той же каши из перловой и манной крупы, Иришка перебивалась огородом и вояжами по сердобольным соседям. Те кормили ребенка охотно, словно в назидание и в укор, в куске никогда не отказывали, иногда чужая мать или бабка, вздохнув, гладила бесхозную Иришку по голове и на прощание совала в руки пряник или домашний пирожок. Но Ириша, когда и умышленно спекулировавшая на соседской доброте, однако уже и в маленькие свои годы осознавала, что в ее положении есть что-то некрасивое и позорное. При ее появлении взрослые зачастую шушукались, а отцы хлебосольных домов, где христарадничала Иришка, лишенные женской тактичности, позволяли себе и грубые шутки, высказываемые маленькой незваной гостье прямо в лицо. «Яблоко от яблони, мать таскается, и эта туда же» – составляло еще самый невзыскательный репертуар.
И все же улица – великая школа выживания для тех, кого судьба намеренно оставляет с жизнью один на один. Иришка оказалась способной и даже талантливой ученицей. Для начала ей пришлось усвоить простейшую аксиому – крохотными и слабыми своими кулачками защитить себя она никак не сможет, а значит, надо искать иной способ, помимо драки и уличной ругани. И способ нашелся, на первых порах опытным путем.
Как-то раз, разодравшись с соседским Петькой, шестилетним внучком той самой досужей старушки, сильно поколоченная им Иришка, не выдержав обиды и боли, разрыдалась прямо на улице, на пыльной обочине у калитки Петькиного дома. На громкий ее рев из соседского дома выскочили мать и приезжая Петюнина тетка – посмотреть, что случилось. Обнаружив у калитки вывалянную в пылище, похожую на драную кошку Иринку, рыдающую в три ручья, и рядом смущенного собственного сыночка, обе женщины справедливо предположили драку между обоими детьми с наглядным ее исходом. Петюнина тетка, взглянув лишь раз на Иришку, сразу отвернулась и поджала губы. Однако Петькина мама, движимая чувством справедливости и нежеланием разлада с соседкой, грозно двинулась к сыночку с кухонным полотенцем в руках. В глазах Петюни вспыхнул вдруг неподдельный страх, он глянул на всхлипывающую Иринку жалко и просительно, словно мог надеяться на ее невозможную защиту. Тут и посетило пятилетнюю Иришку ее первое озарение.
С криком «Не надо, тетя Надя, это не он!» Иринка бросилась суровой матери наперерез. «Это хостинские мальчишки, они у нас малину крали, а я не давала. А Петюнька меня защитить хотел, только не добежал!» – затараторила девочка, схватив тетю Надю, мать Петьки, за подол халата, словно опасаясь, что та не дослушает и все же огреет своего сыночка жестким вафельным полотенцем. Петюнина мать на мгновение недоуменно замерла, потом кивнула и заулыбалась, тетка тоже посветлела лицом. Сам же Петька стоял, зажмурившись, не веря в собственную удачу, в то, что на этот раз лихую беду пронесло мимо него.
– Бедненькая ты моя, надо же, как изваляли! И черт бы с ней, с той малиной. Я с Люськой-то и своей поделюсь. Оно так, по-соседски все ж. – Петькина мать присела перед заплаканной девочкой на корточки, осматривала синяки и повреждения в одежде. Потом повела за руку в дом – умыть и причесать, заодно ласково поманила и Петьку: – Пойдем, кисельку положу. Ишь защитник выискался, ну надо же!
И тетя Надя, довольная, засмеялась. За ней прошлась смешком и тетка, тоже польщенная рыцарским поведением племянника. Отблеск семейной гордости за Петюнины достоинства упал и на беззащитную Иришкину голову. Даже зловредная тетка уже не смотрела на девочку косо, а принесла откуда-то дешевенькую синюю капроновую ленточку. Подарила. Иринка, наращивая успех и постигая правила игры на ходу, ленточку, дрянную и на ее неискушенный взгляд, взяла с трепетной благодарностью и попросила тотчас ее повязать. Тетка ленточку не без удовольствия завязала в кривой и лохматый бант, очевидно, казавшийся ей верхом совершенства, и пошла в погреб за остывающим киселем. Ирочка не только получила здоровущую порцию киселя заодно с обалдевшим от счастья Петюней, но и свежий бублик, осыпанный вкуснейшим маком, на дорожку. Надо ли говорить, что с этого дня Петюня не только не обижал свою догадливую подружку, но и всячески оказывал той протекцию перед остальными соседскими сорванцами.
Так оно и шло. За одним уроком следовал другой, и маленькая Ирочка потихоньку набиралась полезного ума-разума. Пока однажды не поняла, что вся жизнь ее – абсолютное и полное дерьмо.
