К восьмому классу школьные ее приятели и подружки стали потихоньку определяться на будущее. Кто оставался заканчивать полноценную десятилетку, кто поступал в престижный техникум или училище. Школа, в которую волей случая мать определила Иринку, хоть и считалась самой обычной, дворовой, без уклонов и языков, все же стояла в хорошем районе и учила детей в основном из средне, а то и из более чем хорошо обеспеченных семей. Даже те из сверстников, чьи родители были многодетны или попросту бедны, не оставались обделенными заботой. Папы и мамы в меру сил старались пристроить своих чад к обучению выгодным материально и перспективным в будущем специальностям.
Иринка и сама не прочь была бы поступить в училище гостиничного хозяйства или медицинское, об институте она не смела и мечтать. Но без протекции или солидного подношения и то и другое было равно невозможно. Тем более с тройками в аттестате. Да и как могла она миновать этих троек, если собственной ее матери было недосуг наставлять дочь на путь усердия и знаний. Нет двоек и ладно. Так и повелось еще с первого класса. А когда Иринка осознала необходимость школьных баллов, то время оказалось безнадежно упущенным. Самостоятельно девочке догнать отличников выходило делом невозможным, о репетиторах же не могло быть и речи. Учителя и вовсе в помощники не годились. Задарма стараться ради посредственной, пусть и послушной, ученицы дураков не нашлось.
Думала Иринка, а как же, не без этого, пробудить в матери хоть какие-нибудь если не родительские, то, на худой конец, просто амбициозные чувства, и найти для дочери лучшие возможности. Но Люська, к этому времени полинявшая и раздобревшая, опустилась совершенно и плевать хотела и на Иришку, и на ее жизненные перспективы. Из Дома актера незадачливая официантка давно уже уволилась. Точнее сказать, была уволена за выход на работу в подпитии и пререкания с отдыхающими, многие из которых, люди все значительные и обидчивые, на Люську неоднократно жаловались. И Люська определилась, не без помощи молоденького водителя Рафика, развозившего на грузовом мотороллере молочные заказы по пансионатам и санаториям, торговать к его дальним родственникам на городской рынок. В ведение Люськи поступил кусок прилавка, летом занятый зеленью и помидорами, осенью и зимой – расцвеченный в оранжевые цвета хурмой и мандаринами. Заработок был бы ничего себе, если бы Люська хоть иногда доносила б его до родного дома. Но подобный праздник в последнее время случался все реже.
Вольная пташка, да еще с непоправимо испорченной репутацией, Люська совершенно махнула на себя рукой. Подружившись на рынке с такими же, как она, бабами, незадачливыми в жизни и горластыми любительницами пропустить стаканчик, Люська, отстояв базарный день и сдав выручку перекупщику Ашоту Донатовичу, толстому и невероятно потному, но безупречно честному с продавщицами, и получив причитающуюся ей долю, отправлялась с новыми товарками, что называется, «заслуженно отдохнуть». Отдых в летнее время происходил в дешевой портовой закусочной, в холодное же – на квартире у Мурки, прозванной так за абсолютно драный кошачий вид. Мурка жила совершенно одна в не по-женски загаженной однокомнатной квартирке-пристройке без горячей воды и ватерклозетных удобств. Муж у Мурки давным-давно помер, отравившись собственного приготовления самогоном, сын же сидел по тяжелой статье с незапамятных времен.
Если с дамами увязывались кавалеры, в основном приехавшие сдать товар поставщики-частники, веселье обычно длилось до самого утра, а за «дополнительные» услуги Люська по привычке взимала с них наличными, теперь всего лишь пять рублей с носа. Но зато уж в отличие от бесплатных подруг ни в чем кавалерам не отказывала. Иногда особо щепетильных клиентов, стеснявшихся тесноты и непотребства Муркиной комнатушки, приводила спать домой.
Эти-то ночные постояльцы, когда наглые, а когда и протрезвевше-застенчивые, и доставляли Ирочке скудное денежное довольствие. Техника вытягивания наличности была не очень даже и хитра. Когда мать, с утра, как поезд по расписанию, отправлявшаяся неукоснительно на родную рыночную площадь, велела накормить чем придется пробудившегося гостя, Иришка, прежде чем подать поесть, на глазок определяла сущность и утренний настрой постояльца. Если тот вид имел невыспавшийся и понурый или просто растерянный от пробуждения в неведомо какой части света, Ирочка без обиняков, но ласково намекала, что за завтрак надо бы заплатить отдельно, хотя бы рубль, одновременно при этом заботливо опекала гостя, старалась накормить от души. И денежку в этом случае получала всегда, иногда и больше рубля – за приветливость и доброе слово. Если же гость вставал бодрячком и в совершенно чужом ему доме чувствовал себя, как в своем собственном, был с утра авантажен и нахален, то подход к нему у Ирочки имелся совсем иной, да и денежный расчет тоже.
Когда самоуверенный постоялец, чаще человек горячий и кавказский, видя смущение прислуживавшей ему миловидной и полуодетой девчонки, пытался продлить ночные удовольствия и неожиданно обнимал Иринку, тянул к себе на колени, тут и начиналось основное шоу. От наигранного девичьего смущения не оставалось и следа, Иришка принималась отбиваться и орать на всю улицу, поминая соседа-участкового и мамашу, которая, скажи ей дочка хоть полслова, не оставит от нахала мокрого места. Далее дело, ловко доведенное Иришей до мирного разрешения, редко заканчивалось меньше чем выдачей малолетней вымогательнице десятки за молчание.
Но на червонцы Люськиных хахалей определиться в жизни было нельзя, на мать же у Иринки и нерадужных надежд не имелось. Оставалось позаботиться о себе самой, а там, как говорится, что Бог даст.
После восьмилетки определиться удалось ученицей дамского парикмахера, не без заискиваний и обещаний служить одновременно и в должности сменной уборщицы, в цирюльню на Курортном, и то было редкой удачей для бесхозной девчонки. Поначалу и мастерицы, и вообще все, кому было не лень, отрывались на новенькой по полной программе, об учебе и вовсе никто даже не заикался. «Подай, прибери, сбегай, пошла вон, лахудра», а когда и тычки до синяков. Иришка же терпела, понимала, что на первых порах никак не может быть иначе.
Но терпение и труд всё перетрут. Исполнительную, улыбчивую, а главное, необидчивую послушницу третировали недолго, благо мастерицы в дамском зале подобрались не до конца бессовестные. Когда и подменяла Иришка наставницу свою Нютку – вымыть голову постоянной клиентке, случайные, чай, не баре, сами до мойки дойдут и обслужатся, бигуди снять или накрутить, химию для завивки в посуде развести. У Иришки все получалось, все выходило хорошо. Через год с небольшим Нютка стала доверять старательной ученице иногда и стрижку сомнительной заказчицы. И тоже без нареканий. Деньги, пусть совсем пока небольшие, все же капали в Иришкин тощий карман, были честно и нелегко заработанными.
Одно только наблюдение, ежедневное и злое, не давало Иринке наслаждаться грядущими успехами и настоящими достижениями на жизненном поприще.
Они проходили нескончаемым потоком, с утра до вечера Иринкиного рабочего дня, веселые и богатые, местные, приезжие, разодетые и в большинстве своем привередливые, подруги картежных катал, рыночных рэкетиров, подпольных фабрикантов и торговых дельцов, многие – не сильно и старше ее самой. И уж конечно, без институтских дипломов всего на свете добившиеся. К ним наперебой кидались мастерицы, зная щедрую манеру разбрасывания чаевых, о них злословили не без зависти, копировали наряды и словечки, заискивали и деликатно выспрашивали захватывающие подробности их «светской» жизни.
Вывод из коротенького своего выхода «в люди» Иринкой был сделан неутешительный. Стань она хоть самой-самой выдающейся парикмахерской примой, как местная их звезда беленькая Светка, пусть записываются охочие до красоты клиентки к будущей Ирине Аркадьевне хоть за год вперед, все равно останется она обслугой и халдейкой, даже если состарится и умрет позади этого растреклятого цирюльничьего кресла. А пока она будет горбатиться за ним годами в надежде на приличный заработок и услужливо принятые чаевые, другие девчонки, удачливые и свободные, расхватают лучшие места и лучших же мужиков, и останется Иришка старой дурой, не нужной никому и уж тем более себе самой. Печальный опыт матери Иринку ни в чем не убеждал, напротив, ясно подсказывал, каких подводных камней надо избегать, если не хочешь, чтобы лодка твоя потерпела безнадежное кораблекрушение. Оттого Иринка и дала для начала зарок спиртного в рот не брать и не трепать себя по пустякам. Было ей об ту пору уже полных шестнадцать лет.
Реальность с планами юной покорительницы высот благополучия считаться, однако, не пожелала. В хороший ресторан одной так запросто было не сунуться, да и не в чем, на закрытый пляж тоже не попасть, приставать самой к состоятельным на вид мужчинам прямо на улице Иришке казалось пока зазорным. Опять же работать приходилось по шесть дней в неделю и все на ногах, что к вечерним хождениям не очень-то располагало. Однако размышления о выходе из сложившихся волей судьбы неудобств много времени у
