– Ты знаешь, а я ведь из «подружек»-то уволилась.
– Серьёзно? – не нашёлся я.
– Ага. Помнишь, я тебе говорила, у нас курсы всякие есть и классы? Ну вот, я компьютерные закончила и подала заявление. Чтобы взяли в штаб батальона. Хоть кем.
– И... давно это было?
– Давно. Закончила ещё месяц назад, да ты же понимаешь – это «Танненберг», сюда кого ни попадя не возьмут. Проверяли... обычное дело.
– Так взяли или нет, Гилви? Впрочем, если ты... гм... из «подружек» ушла, то, наверное, взяли, так? Она кивнула.
– У нас многие девчонки там работают. Которые, конечно, согласны, чтобы денег меньше платили, – она хихикнула. – Ты же знаешь, с вами, солдатиками, бедной девушке частным порядком не подработать. Раз уволилась – всё, номер ВУС другой, и никто тебе листок учёта не заполнит. А если и заполнит – так бухгалтерия не оплатит. Но это ничего, – с энтузиазмом заявила она. – Если буду стараться, в штабе тоже продвинуться можно. Офицеров там мало, они эту работу терпеть не могут. Им бы всем в бой идти, подвиги совершать... так что...
– Рад за тебя, – сказал я искренне. – Что ж, такое дело и отпраздновать не грех...
– Ты что, ты что! – замахала она руками. – Мы твоё возвращение будем праздновать! Что ты живым вернулся, на части не разобранным, не «медицинским консервом»!
– Да, – сказал я. – Это... да, приятно.
Мне было хорошо с ней, но с другой стороны, царапнуло меня почему-то странное чувство – мы же с ней и не спали ни разу. Приятельствовать приятельствовали (насколько это вообще возможно при её-то основном занятии), но вот ничего больше у нас не было и быть не могло. Я хранил верность Дальке, пусть даже она меня сейчас проклинает и, может быть, даже убить готова.
А Гилви, почти что волоча меня за собой, оживлённо болтала о том, как хорошо её приняли в штабе, сколько там бывших «подружек», и никто не попрекает их прошлым, напротив, считается, что они делали большое и нужное дело, потому как солдату без этого никак, а значит...
Когда-то к штыку перо приравнивали, мелькнула у меня не слишком приличная мысль, а теперь, выходит, и женская vagina мобилизована? Наравне со всем прочим?
Жила Гилви всё там же, всё так же до стерильной чистоты была выскоблена её квартирка, всё так же покрывали пол домотканые половики, и всё так же не переводились запасы ею самой сваренного варенья. Всё было как всегда, когда я приходил к ней, находя тихую гавань. Не хотелось бы это терять, но что поделать – Гилви больше не «подружка», значит, серо-голубые «листки учёта интимных услуг» нести к кому-то другому. Я невольно поморщился.
– Ты чего? – враз всполошилась девушка. Я сказал.
– Вот глупый... я с Мари поговорю, она ломаться не станет. Так погоди, ты хочешь сказать, что раз тебе только и надо было ту бумажку подписывать – ты ко мне и в гости не зайдёшь?
– Зайду, конечно, – стал отпираться я. – Неужто ты думаешь, что я способен от такого варенья отказаться?
– На то моя последняя надежда...
...Мы сидели, пили бесконечный чай с бесконечным вареньем и разговаривали. В каком-то смысле Гилви стала мне ближе – раз она теперь тоже с полным правом носит серебряный череп на рукаве, с ней можно говорить откровеннее, обсуждать офицеров, приказы, солдатские новости и прочее, прочее, прочее...
Она расспрашивала меня о Зете-пять. И я говорил. Мне очень надо было хоть с кем-то поговорить. Об убитых детях. Или монстрах, принявших их вид? Или детях, превращённых в монстров неведомой силой? Это сидело внутри меня, словно заноза в нагноившейся ране, и я выталкивал из себя слова точно так же, как моё тело стало бы выталкивать вонзившийся под кожу острый кусочек щепки.
Я рассказал о Кримменсхольме и пропавших жетонах поселенцев. О раненом Раздва-кряке, о Микки и Фатихе, о погибшем Кеосе. О коричневых, истекающих слизью уродливых телах. Громадных челюстях, перетирающих тело моего солдата. О твари-богомоле на крыше, шевелящихся длинных антеннах, как запомнил я её за миг до того, как бестию разнесла в клочья моя граната. Говорил и о том, что отделение моё, как и вся пятая учебная рота «Танненберга», – десант только по названию, а в остальном даже какие- нибудь ополченские части справились бы лучше.
Гилви охала, ахала, прижимала ладони к щекам, зажмуривала глаза. Она слушала меня, словно древние греки – Гомера или гордые римляне – Овидия с Вергилием.
– А лейтенант-то как? Ничего оказался?..
– А Клаус? Клаус-Мария? Годен на что-нибудь, кроме как чтобы его по заднице лупили?..
– А танкисты? Ничего или уроды?..
– А когда сказали, что бомбу кинут, – они как, все сразу под лавки залезли?..
И так далее и тому подобное.
А я говорил. Мне тогда это было очень нужно. Куда нужнее, чем постель.
И, кстати говоря, в постель Гилви отправиться не предложила. Спросила, просто и прямо:
– Ты сегодня где ночевать собрался?
– В казарме, где же ещё? – пожал я плечами. Больше мне на самом деле идти было некуда. Не покажешься же в Новом Севастополе, где меня каждая вторая собака знает, в имперской форме, с проклятым черепом на рукаве!
– Брось. Я тебе тут постелю, – она сделала шаг к дивану. – Да не красней, не красней, я к тебе приставать не буду, – Гилви рассмеялась, и смех у неё получился почти что натуральным. – Завтра у всех внеплановый выходной. Мне в штаб тоже тащиться не надо. Можно отоспаться. Ты когда последний раз спал вволю, Рус? Чтобы никто не будил, «подъём, обезьяны!» над ухом не орал?
– Я думаю, эти времена мне только мерещились. По-моему, я в армии с самого рождения, – в тон ей ответил я.
Я остался у неё. И у нас ничего не было. Дверь в спальню Гилви оставалась запертой. Изнутри.
Весь следующий день я провёл на тренировочных стендах и в «качалке». Потом отправился в тир. Хорошо, что патронов на учебные стрельбы у нас не жалели. Любой солдат батальона в любое
Заветная мечта любого двенадцатилетнего мальчишки. Или того, кому «всегда двенадцать».
– Славная работа, обер-ефрейтор, – пробасил за моей спиной господин штабс-вахмистр. – Девяносто из ста на пятидесяти метрах, неплохо. Но спорим на сто добрых имперских марок, обер-ефрейтор, что я выбью девяносто пять?
– У меня нет в этом никаких сомнений, господин старший мастер-наставник! Сто марок – слишком много для меня. – Я улыбнулся, стараясь свести всё к шутке.
– Ишь ты! Верно. Ты бы просто потерял сто марок, обер-ефрейтор, – хохотнул вахмистр. – Ну, тогда давай, если ты выбьешь сейчас девяносто пять – с меня двести марок, обер-ефрейтор.
– А если не выбью, господин штабс-вахмистр?
– Поставишь мне пива в «Старой пивоварне». Идёт?
– Так точно. – Я вскинул «манлихер».
Пули пошли кучно и хорошо, я стрелял на выдохе, не спеша, винтовка давно и тщательно пристреляна, и я брал чуть ниже и левее «яблочка» – пятый «манлихер» имеет обыкновение задираться вправо вверх.
Четвёртый выстрел я слегка сорвал, слихачил, едва ли будет больше восьми. Первые три, я не сомневался, стоили каждый не меньше девятки, но теперь запас прочности растаял. Сделал глубокий вдох, осторожно повёл стволом. Ошибается тот, кто считает, что винтовка должна лежать в руках, как влитая. Может, так и стреляют настоящие снайперы-профессионалы, но я всегда стрелял «с ходу», когда ствол чуть-чуть гуляет – что неизбежно, а задача стрелка – что называется, нюхом почуять, когда наступает время по-настоящему нажать на спуск.
Пятым, шестым и седьмым выстрелами я был доволен. Быстро, на дыхании и хорошо. А вот восьмой я опять сорвал. Да так по-глупому, что чуть не хватил «манлихером» оземь. Вахмистр был, конечно, врагом, но тем меньше мне хотелось позориться. Перед врагом особенно.
