Когда лейтенант вышел, Жора зевнул и сказал Гешке:
– После таких корреспондентов забывать начинаешь, что с тобой на самом деле было.
Они сидели в холле. Гешка прижимал к себе кулек с апельсинами и не мог смотреть в глаза матери. «Знает ли она о письме? – думал он, почти не слушая ее. – Может, рассказать все? Приврать, что не успел отправить, что совсем забыл о нем?..»
– Не пойму, что с твоим отцом происходит, – говорила мать, стараясь поймать взгляд сына. – Из-за чего-то сердится он на Евгения Петровича, ни напишет, ни позвонит ему. Я спрашивала, но он ничего мне не сказал. Разве Евгений Петрович виноват в том, что с тобой случилось, Гена? – И снова заглядывала ему в глаза.
Гешка машинально кивал, чувствуя, как полыхает жаром его лицо. «Письмо у отца!» – вдруг подумал он, и от этой мысли ему не стало хватать воздуха.
– Что с тобой? – мать с беспокойством взглянула на Гешку и провела рукой по его щеке.
«Он читал письмо! – орал в уме Гешка. – И теперь будет мстить ему… Объяснительная! Вот для чего нужна была ему моя объяснительная…»
– Мама, – тихо сказал Гешка, уставившись на апельсины. – Мама…
Комок застрял в его горле. Он ничего больше не смог сказать, вскочил со стула и быстро пошел по коридору.
Утром Наденька вместе с таблетками передала Гешке маленькую записочку.
– Какой-то сержант на КПП оставил, просил передать.
Гешка развернул листок и впился в него глазами.
Гешка прочитал записку трижды, потом рванулся к столику дежурной сестры, позвонил на проходную.
– Сержант Игушев уже ушел? Он только что передал записку в хирургическое… Уже давно?..
Гешка ходил по коридору от окна к окну, тер ладонью лоб, стараясь собраться с мыслями. «Я ведь ничего не писал о хозвзводе, – думал он. – Это может подтвердить Жора. Почему там думают на меня?»
– Тебе привет от Тамары, – сказала Гешке мать. Они ходили по заснеженной дорожке вдоль госпитального корпуса. Гешка поднял воротник халата, шапку натянул на самые уши. Мать холода как будто не замечала. – Давай сядем, – сказала она, смахнула перчаткой снег со скамейки, достала из сумочки сигарету. – Она недавно мне звонила, спрашивала, как ты себя чувствуешь.
– Лучше бы не спрашивала, а пришла.
– Я ей так же и ответила… Ты ее все еще любишь, Гена?
Гешка втянул голову в узкий воротник, взглянул на мать – серьезно ли она спрашивает. Мать не смотрела на него.
– Не знаю… Но я все время о ней думаю, – признался Гешка.
– И ты сможешь ее простить?
– Но она мне ничего и не обещала!
Мать улыбнулась краешком губ.
– Ты уже защищаешь ее… Значит, давно простил.
Она глубоко затянулась, вздохнула.
– Ты прав. Прощать надо, Гена. Особенно близким и дорогим тебе людям.
– Кому? – едва слышно спросил Гешка и почувствовал, как у него начинает неметь спина.
Мать повернулась к нему, поправила на его шее воротник халата.
– Ну, скажем, ты – отцу. А я – тебе.
Гешке показалось, что его сердце остановилось в груди. Он забыл о холоде. Стыд, боль, любовь переполняли его всего, а мать по-прежнему оставалась спокойной, и глаза ее излучали улыбку и тепло. «Всем простить», – повторил он про себя, поднял глаза, сжался в комок, словно замахнулся на себя ножом, и спросил:
– Мам, а Кочин… я хотел спросить, мой отец… в смысле… Ты его любишь?
Мать кивнула, мол, я услышала и поняла твой вопрос, прижала Гешкину голову к груди.
– Люблю тебя, Гена. Ты – самое дорогое, что у меня есть. Запомни это и больше ни о чем меня не спрашивай…
Когда Абдуллаеву разрешили покидать пределы койки, Гешка вывез его в госпитальный двор. Расим попросил остановить коляску за большим сугробом и оттуда долго смотрел, как вокруг заснеженной клумбы гоняются на таких же колясках двое безногих. Минут через десять они заметили Расима, не спеша подкатили к нему, встали по обе стороны его колес.
